Анна Лихтикман - Поезд пишет пароходу

— Ой, что же вы делаете, Стелла?! — Она стоит прямо надо мной. А что я такого делаю? Спокойно вырезаю из цветной фотографии парня в академической шапочке и мантии. «Вы, видимо, пропустили мои объяснения, — говорит Мага. — Мы не работаем с самими снимками, мы вначале создаем копию. Я сканирую ваши фотографии и распечатываю на принтере, а вы вырезаете и клеите». Я пожимаю плечами. По-моему, и так сойдет. «Неужели вам не жаль ваших семейных снимков?» — удивляется Мага. Жаль ли мне красноглазых дипломированных родственников бедного Цви Аврумкина? Нет, совсем не жаль. Они — седьмая вода на киселе. Я изъяла у него лишь небольшой пакет с сослуживцами и дальними родичами — что же мне еще оставалось делать, если в таких местах, как «Чемпион», ты выглядишь странно, если в комоде у тебя нет ни одной фотографии. Но к альбомам, где были дети и внуки Цви, я даже не прикасалась. Бакалавра я собираюсь разместить на фоне букета, вырезанного из объявления о вчерашнем юбилее.

— Это ваш внук, Стелла? — Мага указывает на чужого бакалавра, которого я наклеиваю прямо на чужой букет.

— О нет, это мой внучатый племянник. Приехал на Песах из Новой Зеландии. — Я вдруг замечаю, что на фото, прямо на первом плане, стоит ханукальный светильник, не стоило, пожалуй, упоминать Песах. Но Мага, к счастью, уже отходит от моего стола.

В первые дни шивы я жил у ее родителей. Они были судорожно-бодры, словно намеревались вот-вот вступить в тяжбу с некой могущественной корпорацией и надеялись на победу. На пятый день мне показалось, что я стал там лишним. Наши общие друзья уже не приходили, и квартира была наполнена незнакомыми людьми: родительскими соседями и сослуживцами. Я вышел на улицу и впервые за несколько дней оказался один. Прошел несколько шагов — и вдруг почувствовал почти физическую боль в животе. Она требовала какого-то особого положения тела, но я не представлял, как его найти. Боль расширялась внутри, и мне казалось, что она вот-вот поднимет меня над городом, как теплый воздух поднимает вверх китайский бумажный шар. Передо мной стоял оранжевый лотерейный киоск. Я до сих пор уверен, что если бы я тогда заполнил таблицу, то непременно выиграл бы миллион, потому что редко человек бывает так пуст, так вместителен для того, что принято называть словом «судьба». Не знаю, почему я тогда не купил билет. Возможно, уже ценил то ощущение легкости и вседозволенности, которое давала пустота. Пройдя пару остановок, я столкнулся со старым знакомым. От кого-то он знал, что со мной случилось.

— И что теперь? Ты останешься здесь?

— Нет, хочу уехать, — ответил я почти по инерции, словно некие законы жанра требовали такого ответа.

— В Тель-Авив?

— Да, а куда же еще, — с удивлением услышал я собственный голос.

— А что с работой?

Я в последние пару лет зарабатывал переводами и редактурой текстов для одной хайтековской фирмы, поэтому сказал, что, видимо, и дальше буду работать на дому.

— Тогда тебе не стоит уезжать, — сказал он, — в Тель-Авиве ты весь свой заработок спустишь на квартплату. Знаешь, если уж что-то менять, то радикально. Попробуй позвонить вот этим. — Он протянул мне визитку.

«Красная корова» — было написано на лаково-красной карточке.

— Это что?

— Ивент-агентство.

— А я-то тут при чем?

— При том, что ты как минимум гуманитарий. И потом, ты ведь брал, кажется, курсы на сценарном? Тебе может это быть интересно. Это они каждый год организовывают «Киномон».

— «Киномон»? Кинофестиваль?

— Ага. Позвони им. Они там реально зажигают, старик.

Спустя неделю я стоял в вестибюле одного из небоскребов в районе тель-авивской биржи и тупо пялился на стальной пюпитр, установленный возле лифта. На пюпитре двумя рядами выстроились кнопки. «Видимо, что-то вроде электронного гида по зданию», — решил я и нажал на одну из них. Но на экране рядом с кнопкой не высветилось никакой информации. Пожав плечами, я вошел в лифт, который тут же сомкнул створки и понес меня с неожиданной прытью. Видимо, кто-то еще его вызвал — возможно, кто-то на верхних этажах. Я кинулся нажимать одиннадцатый этаж, где располагался офис агентства, и вдруг увидел, что кнопок нет. Их не было ни на стенах, ни на двери. Все поверхности — идеально гладкие. Ничего, что напоминало бы панель управления. Холодная волна прошла по позвоночнику, я стал глотать воздух. Что это за стальная коробка, которую невозможно остановить? Может, это грузовой лифт, а может, и вообще не лифт? Почему я не посмотрел, куда захожу! Паника уже плескалась у меня в животе, но лифт (конечно же, лифт, ни на что другое он не был похож) все нес и нес меня вверх, и я внезапно успокоился. Я больше не метался от стены к стене. Я не мог ничего изменить и отдался уже знакомому чувству абсолютной, почти восторженной пустоты. Разве не эта пустота поднимала меня вверх сейчас?

Первое, что я увидел, когда растворились двери, был большой вазон с каким-то чахлым растением. Рядом стояла девушка и поливала цветок из пластикового стаканчика. К вазону была прикреплена табличка: «Я вам не пепельница!»

— Бесполезно, — сказала она, увидев, что я читаю надпись. — Пиши не пиши, а они курят. А пепел сюда стряхивают.

— А это какой этаж? — спросил я. От запаха холодного пепла, смешанного с запахом тепличного чернозема, меня затошнило.

— Одиннадцатый, — ответила она. — Вижу, вы совсем запутались с теми кнопками.

— Я их просто не нашел.

— Не нашли, потому что там их нет. Они на пульте перед входом в лифт. Видели в вестибюле стальной такой пюпитр — вот там. Нажимаешь на номер этажа, а потом заходишь в кабину и едешь. На всем Ближнем Востоке такое пока что только у нас. А вам какой этаж нужен?

— Как раз вот этот!

— А, так вы, наверное, на собеседование. Я вас провожу.

Девушка оказалась секретаршей агентства. Ее стол занимал едва ли не треть свободного пространства холла «Красной коровы» и выглядел так, словно кто-то решил скрестить рояль и лыжный трамплин.

— Он вас ждет, идите за мной, — сказала секретарша. Мы вошли в коридор — под ногами пружинил ковролин, сизовато-розовый, как коровий язык. Я все дальше заходил в утробу неизвестного существа, я вновь не управлял ничем.

Кабинет директора агентства был довольно скромным. Прямо напротив входа — огромное окно, откуда были видны бело-серые тель-авивские крыши. Они казались заплатами на старой рубахе, разложенной сушиться у моря. Амос Айзенберг напоминал армейских командиров, которых я уже успел подзабыть. Бритая голова, манера говорить короткими предложениями. У него были странные ресницы, светло-желтые и такие густые, словно в них застряла шелуха. Больше всего Амоса интересовало, какие языки я знаю.