Славомир Мрожек - Дневник возвращения. Рассказы [Сборник]

Притворяться, что публика нам безразлична, в большей или меньшей степени нелегко — в зависимости от функции, которая в театре выпадает на нашу долю. Труднее всего актерам, поскольку они принимают публику, как говорится, «на грудь», контактируют со зрительным залом лично, персонально, физически. Так что можно считать, что даже наиболее «самореализовавшийся» актер, если публика его не принимает, чувствует себя довольно неловко. Режиссерам легче, они — если захотят, хоть это и редко случается — могут вообще не выходить к публике. Сценограф почти никогда не должен, а уж критики вообще не должны.

И все же какие никакие аплодисменты, какую-то поддержку, а не только самозабвенность, самостояние и самоотречение, театру необходимы, даже если он называется «лаборатория». Так называемая нормальная публика здесь исключается, приходится искать какую-то другую. К счастью, театр, это уже не только театр; с течением временем и с изменением обстоятельств возникли, расплодились и разрослись институции паратеатральные, а их персонал — вследствие демографического давления — стал довольно многочислен. Он состоит как из добровольцев, так и обладателей дипломов разнообразных школ и факультетов — театральных, театроведческих, а то и вовсе не имеющих отношения к театру, которые профессионально включаются в систему, но необязательно в сам театр. А система существует и — согласно закону Паркинсона — трудится над самосохранением и разрастанием. Ревизия театральной ситуации или — Боже упаси — ликвидация театра в его нынешней форме, не в ее интересах; такой театр — это и смысл, и основа ее существования. Будучи административно-академической по своему происхождению, зародившись из смеси теории и администрирования — в его чистой форме, эта система прекрасно себя чувствует, а бесконечное теоретизирование по ее поводу доставляет ей истинное удовлетворение, не говоря уже о выгоде. Впрочем, процветанию системы способствует и эпоха, которая все реже задает вопрос «что?», а вопрос «как?» все чаще.

В мире полно институтов, университетов, фондов, фестивалей, стипендий, членов жюри, программ и семинаров, посвященных театру. Околотеатральный деятель может прожить всю жизнь внутри этой системы, передвигаясь по ее связующим линиям, добиваясь признания и почестей от других деятелей; он может быть бесконечно активным на ниве театра и ни разу не ступить ногой на сценические подмостки. Система эта наилучшая, ибо единственная публика театра чистой формы, эта система и такой театр нуждаются друг в друге. Другая публика не нужна этому театру для жизни, хотя, наверное, когда напьется, его растрогает песенка: «И всегда тебе чего-то будет не хватать».

Уличный нищий может себе позволить играть плохо, поскольку его публика великолепно знает, что играется. Однако он не может себе позволить чистой формы, стать, к примеру, на голову и запеть петухом, потому что публика сочтет его сумасшедшим, а не нищим, и не подаст ему милостыни. Кое-кто вместо стонов применяет агрессивные тексты и жестикуляцию. Нищему легче это выполнить, и получается лучше, чем изображение убожества, потому что ему противна его ситуация, он не любит свою публику, а в этом случае ничего, собственно, играть не должен. И все-таки он не выходит из роли нищего, хоть и отдаляется к ее периферии. Но уж ни в коем случае он не ожидает аплодисментов.

Краков, 7 марта 1998.

Споры о порнографии все еще продолжаются: плоха она или хороша (правильна или неправильна — так это некогда звучало бы на партийном языке). И вспоминается история принцессы Белоснежки и семи гномов на протяжении последнего полувека. Целого полувека? Всего лишь полувека?

В седьмом десятилетии пока еще длящегося века обнаружилось, что эта невинная сказочка вовсе не так уж невинна. С большим удовлетворением подверглась разоблачению половая жизнь Микки Мауса, а кот Фердинанд, другой персонаж мультипликации и комиксов, сделал новую ошеломляющую карьеру теперь уже в порнографическом плане. Исполнились самые необузданные и самые тайные детские мечты моего поколения: увидеть, чем занимается принцесса Белоснежка с гномами, а гномы — с ней, в минуты, свободные от труда и хорового пения. Оказалось, что занимаются они именно тем, что мы — с пятнами румянца на детских личиках, перед тем как заснуть, уединившись под одеяльцем — и предполагали. Мне придется разочаровать моралистов: дети не столь невинны, как это кажется. А вот нужно ли им показывать «грязные мысли» на экранах и брать за просмотр деньги — это совсем другое дело. С позиций гедонизма — не нужно, ибо таким образом ребенка лишают мечтаний и отнимают инициативу.

Проблема порнографии не достигла еще своего естественного конца. Свидетельством тому все еще продолжающееся возмущение «реакционеров» и энтузиазм «либералов». А также эволюция самой порнографии, которая от soft porno переходит к hard porno, от «мягкой» к «жесткой». «Мягкая» уже настолько вошла в повседневную жизнь, что мы перестали считать ее порнографией, а «жесткая» переходит границу, за которой возбуждение вызывают уже только сексуальные пытки и убийства, педофилия, забавы с животными и тому подобное. Подобные развлечения вызывают беспокойство даже у «либералов», поскольку, оставаясь все еще вне закона, производители этих игр не могут обойтись без столь же нелегальной работорговли, в особенности женщинами и детьми. «Приличное» hard porno, то есть не преступающее границ легальности, стало скучным, ибо лишено фантазии; кроме сортирных картинок и гинекологического атласа в нем ничего уже нет, что опять-таки повергает в грусть любителей порнографии, помнящих лучшие, менее поп-культурные времена.

Что же дальше? Наверное, то же самое, только в еще большей степени. А каков будет конец? Скорее всего, только такой, что порнографию мы перестанем считать порнографией, то есть: исчезнет понятие порнографии, а вместе с ним исчезнет проблема и прекратятся споры. В конце концов, в истории это понятие появилось относительно недавно, к древним отнести его нельзя. И если ортодоксы языческого Рима метали громы и молнии против разврата, то имели они в виду не прегрешения против шестой заповеди [30] Не прелюбодействуй. (Второзак., 5, 18). , но грех против дисциплины. Почему? — спросит современный человек, для которого дисциплина ассоциируется в лучшем случае с казарменным принуждением. А ведь дисциплина — понятие более древнее, чем воинские уставы и даже десять заповедей, означает самоограничение, строгий порядок, благодаря которому не разбрасываются временем, энергией и средствами, но сберегают их для целей, признаваемых высокими, — общественных или личных, физических или духовных. Обретет ли когда-нибудь дисциплина — понятие нам уже незнакомое, а если знакомое, то враждебное — былое уважение? Неизвестно. Неизвестно также, можно ли прожить без дисциплины, известно лишь, что до сих пор это не удалось ни одной цивилизации. Зато хорошо известно, что жить вечно необязательно, и доказательств тому сколько угодно.