Славомир Мрожек - Дневник возвращения. Рассказы [Сборник]

«Ле Монд Иллюстре» был изданием respectable. Уважаемым, лояльным, просвещенным, богобоязненным, патриотичным, консервативным и позитивистским. То есть таким, какими были его потребители. А других не было, девятнадцатый век был веком мещанства и его добродетелей, восторжествовавших — как казалось в то время — уже раз и навсегда. Очень далеко еще было до конца века двадцатого, когда популярность изданий тоже стала зависеть от их конформизма, то есть — поддакивания духу времени, но теперь уже — совершенно другому.

Чтение актуальных сообщений столетней и более давности поглотило меня в ущерб дневным занятиям и ночному отдыху. В одну из ночей я наткнулся на небольшую заметку, в которой обращалось внимание читателя на молодого изобретателя, доселе не знакомого широкой публике — Карла Маркса. Богобоязненный, реакционный, буржуазный «Ле Монд Иллюстре» писал о нем с симпатией и надеждой, которая обосновывалась следующим образом: месье Маркс, правда, социалист, но пусть это нас от него не отталкивает, потому что он изобрел социализм научный. Нечто абсолютно новое, и именно это пробуждает надежду. В отличие от известных нам доныне социалистов, этих — в лучшем случае — мечтателей, романтиков и утопистов, а на практике — лохматых анархистов, буянов и поджигателей, мосье Маркс — ученый, он руководствуется методом и анализом. Иначе говоря, разумом. Он человек науки, нечто вроде профессора, и потому наш цивилизованный, современный, опирающийся на науку девятнадцатый век может с ним найти общий язык. Будем внимательно следить за его дальнейшей научной деятельностью, она может оказаться спасительной альтернативой этим скандалистам, действующим в состоянии нездорового возбуждения, всей этой социалистической, абсолютно неприемлемой голытьбе.

Стали следить. В одном из следующих номеров «Ле Монд Иллюстре» я нашел описание визита, который нанес Марксу наш лондонский корреспондент. Впечатление он вынес скорее хорошее, хоть и не слишком сильное. Маркс не походил на анархиста, хоть и был скромно одет и несколько резковат в обращении.

Ничего страшного, да собственно так и нужно. От ученого не следует требовать ни элегантности, ни хороших манер.

Краков, 11 октября 1997.

Когда первый человек впервые открыл рот перед другим первым человеком — по-видимому, он сделал это, желая что-то ему сообщить («Идет мамонт, дай копье»), а не в чем-то его убедить («Вы ошибаетесь, господин профессор, Хайдеггер подразумевал не бытие само в себе, а самого себя в бытие»). Дискуссии, аргументации — это высокое искусство, оно появилось лишь позднее, равно как и пропаганда.

Вопреки интеллигентским иллюзиям, пропаганда действенна всегда. И чем она вульгарнее, тем действеннее. Полуправда и полуправдоподобие менее действенны, чем абсолютная ложь и явный вздор. Божественный Мао Цзедун вошел однажды в реку и поплыл во главе своей свиты. Об этом событии стало известно всему миру, потому что Председатель Мао был тогда широко известен, все средства массовой информации повсеместно оповестили мир о происшедшем с подробностями (в частности, сообщили дистанцию и временные показатели высочайшего заплыва), которые содержались в официальном китайском коммюнике; то был единственный источник информации, поскольку, кроме китайцев, да и то не всех, никого при этом не было. И только один журналист-злопыхатель, американец, то есть империалист, произвел простой расчет, из которого явствовало, что Председатель плыл со скоростью восемьдесят километров в час.

Несмотря на это, а, возможно, именно благодаря этому авторитет Председателя возрос, вместо того, чтобы поколебаться. По меньшей мере — в Китае, да и кое-где еще, ему это нисколько не повредило. Китайская мудрость гласит, что только вообразимая ложь пробуждает бдительность скептицизма, а ложь невообразимая гипнотизирует его и усыпляет. Преувеличение поддается доказательству, фикция же существует вне категорий разума, она возносится в область веры, а критерии веры — если таковые существуют — туманны.

Когда Председатель наконец умер (смерть — вещь правдоподобная, так что неизвестно, в самом ли деле он умер?), ему повсюду оказывались почести, а президент Франции, присутствовавший на похоронах наряду с другими президентами, человек с высшим образованием, заявил, что Мао останется в истории человечества как один из его величайших и наиболее заслуженных гениев. Кто сказал, что человек — существо рациональное? Кто? Разумеется, рационалисты.

Только простой поляк не верил в Мао. Не потому, что он существо рациональное, рациональных существ не бывает, а потому лишь, что именно эта вера не отвечала его запросам, а кроме того он не видел повода, чтобы подлизываться к китайцам.

Краков, 23 октября 1997.

Двенадцать раз в году — по одному месяцу.

Четыре раза в месяц — неделя.

Семь раз в неделю — день.

Час — целых двадцать четыре раза в сутки.

Жизнь — всего лишь раз в жизни.

В этом и состоит диспропорция.

Краков, 22 ноября 1997.

У профессиональных нищих ужасный стиль. Ничего странного. Им приходится сидеть целый день и изображать судороги отчаяния. Их стоны столь же фальшивы, как игра плохого актера.

Однако это никого не коробит, и публика — в этом случае прохожие — приходит в умиление от этого дурного театра. Из чего следует, что, невзирая на уровень представления, публика хорошо реагирует, если получает возможность растрогаться, сопереживать, заинтересоваться темой. Форма для публики не так важна, как содержание. В случае театра нищих форма вообще не влияет на содержание, поскольку умиление прохожих от их собственной доброты действует самовозбуждающе, и потому гарантировано. Впрочем, мало кто разбирается в форме, то есть способен отличить истинную экспрессию от фальши. Интерес зрителя к форме вторичен, а самая широкая публика, именно та, о которой мечтает, хоть и втайне, любой театр, формой не интересуется вообще. По той простой причине, что не отделяет форму от содержания, и понятие «форма» ей вообще незнакомо.

Я пишу: «мечтает втайне», потому что театр зачастую делает вид, что публика ему безразлична. Что означает — ему в самом деле совершенно безразличны потребности публики, зато всегда далеко небезразличны ее аплодисменты. Есть в этом определенное противоречие, и потому театр вынужден притворяться, что аплодисменты ему тоже безразличны.

Театра, который не желал бы нравиться публике, еще не изобрели. А если и изобрели, то он должен называться иначе — «лаборатория», «мастерская», «исследовательский центр», — и порой он действительно так называется. Тогда получается честнее, и дело обходится (более или менее) без притворства. Но вообще-то театр желал бы поймать двух зайцев: ощущать себя художником самобытным, «самореализующимся» и независимым, но одновременно — несмотря на это — получать аплодисменты от публики, которой он пренебрегает, и пренебрежение свое выражает тем, что не считается с потребностями зрителей. Пришедшей из девятнадцатого века концепции ничем не ограниченного, одиноко гениального художника и ничего не понимающей толпы можно без конфликтов следовать в поэзии, искусстве по своей природе отшельническом и способном обойтись без общественного финансирования. Клочок бумаги ничего не стоит. Но театр — искусство коллективное и стоит немало. Театр, пренебрегающий публикой не просуществовал бы долго, если бы не дотации — государственные, муниципальные или поступающие от различных культурных и благотворительных фондов. Под их покровительством театр неограниченной гениальности может заниматься чистой формой, не умирая с голоду. Пожертвования он принимает без всяких угрызений совести, ибо убежден, что имеет на них полное право. Почему? Потому что уверен в своей безграничной ценности, и нет такой суммы, которой бы он не стоил. Сколько бы он не получал, этого всегда слишком мало, и он чувствует себя недооцененным. Подобная позиция невозможна без мании величия или не может к ней не привести.