Славомир Мрожек - Дневник возвращения. Рассказы [Сборник]

А теперь совсем другой расклад: если бы в результате столкновения на шоссе между «Мерседесом» с поляком за рулем и велосипедом, на котором ехал тоже поляк, но зарабатывающий меньше, погибли они оба (первый из-за того, что машина пошла юзом, когда он резко свернул, желая объехать велосипедиста, ехавшего зигзагом, и въехал в дерево, а другой — в результате сердечного приступа, который настиг его в нетрезвом состоянии), получили бы мы тогда заголовок: БОГАТЫЙ УБИЛ БЕДНОГО?

Так почему же заголовок заметки гласил только: НЕМЕЦ УБИЛ, а не: НЕМЕЦ УБИЛ ПОЛЯКА?

А потому, что хоть немец особенно любит убивать поляков, но он — как известно — не слишком разборчив и убьет любого, кто подвернется. Следовательно — во имя объективизма и антишовинизма.

Но почему все же: НЕМЕЦ УБИЛ? Почему именно такой заголовок, а не какой-нибудь другой, который не вызывал бы вышеприведенных вопросов?

Хочу надеяться, что только из-за глупости и склонности к эффектным заголовкам, этой мании, которой страдают почти все польские газеты.

Краков, 5 июня 1991.

«Вместо того, чтобы лечить последствия зла, необходимо устранить его причину». Но…

Если я не побреюсь, на моем лице будет щетина, бриться скучно, а щетина мешает. Единственное разумное решение: отрезать себе голову.

Давайте закроем больницы, ибо любая причина любой болезни или не устранена, или неустранима. Закроем костелы, поскольку против первородного греха нет радикального средства, перестанем рожать детей, потому что они наверняка состарятся и умрут. Перестанем даже есть, ведь через несколько часов мы непременно опять почувствуем голод. Разве еда не есть лечение последствий голодания, а глубинные причины разве не находятся у нас в животе?

Вот и все относительно пустой болтовни о том, что следует устранять причины зла, а не предотвращать его последствия.

Краков, 7 июня 1997.

Мне очень хотелось бы поверить в Заговор. Быть убежденным в том, что где-то за горами и лесами, а может, в соседском подвале, собираются Сионские или какие-нибудь другие Мудрецы, и что-то решают. А что они решат, то реализуют. Рассылают по всему миру посланцев, переодетых под непосланцев, по тайным каналам передают приказы своим платным холопам, лакеям и прислужникам. Те, в свою очередь, внедряются, разведывают и манипулируют. Кем? Что за вопрос! Слепыми исполнителями, разумеется, невольными орудиями, субъективно пребывающими в неведении, но объективно действующими в пользу. Приспешниками, марионетками, куклами. Водой на мельницу. И в результате, в самом конце, но этот конец и есть важнее всего, ибо он и есть конечная цель, — нами, невинными жертвами. Все это — ради нас, ставкой в этой игре являемся мы. Я, например. Сижу себе за столом и пью чай, но разве я знаю, что за этим кроется? Кто за этим стоит? Не знаю. А ведь могу узнать, если поверю в Заговор.

Тогда все становится ясно и выстраивается, как некогда писали, а теперь говорят, в «логическое целое». Заговор, а не какие-то там известные силы, определенные центры или некоторые круги. Если известные, определенные и некоторые, то удовольствие получаешь неполное. Только Заговор мог бы меня удовлетворить. Ведь Заговор в том и состоит, что ничего о нем неизвестно, кроме того, что он есть. Чем меньше известно, тем в большей степени он есть. Более того, именно таинственность является доказательством его существования; если бы заговор не был тайным, он бы не был Заговором. Укрываются, негодяи, не видать их — значит они есть. И чем меньше они видны, тем больше есть. Когда же их вовсе не видно — они есть во всем своем великолепии.

Почему хотел бы я верить в Заговор? Чтобы знать наконец, в чем здесь, собственно, дело, господа, куда все это несется. Знать, что кто-то однако все это контролирует. Пусть во вред мне, но контролирует. Это означало бы, что контролировать все-таки можно, что все это поддается контролю. Меня контролируют, сукины сыны, но если все под контролем, — а поскольку контролируют меня, это и есть наилучшее доказательство, — то я могу контрконтролировать. Я бы облегченно вздохнул, зная, что не безымянный хаос мной правит, а кто-то или что-то. Так мне было бы веселее.

Почему же я тогда не могу поверить в Заговор? Потому что вижу, что этот мир контролировать уже невозможно. Согласен, есть немало и становится все больше небольших и даже довольно крупных мафий, клик, сект, политических группировок, подпольных религиозных, финансовых и этнических объединений, структур, рук, которые руку моют, но именно поэтому один большой, глобальный и централизованный Заговор становится все менее возможен. В мировом масштабе уже никто и ничего не контролирует не потому, что не хотел бы, кандидатов хватает, а потому только, что не может. Последней такой попыткой, в свое время даже довольно успешной, был имперский коммунистический интернационал с центром в Кремле. Никто не может упрекнуть их в том, что они не старались или не умели, а КГБ останется своего рода непревзойденным образцом. И все-таки в конце концов даже им не удалось, дух времени перестал благоприятствовать. Все теперь стало настолько взаимозависимо, так запутанно, что нажать здесь, чтобы выскочило там, уже не удастся. Иной раз, правда, нажимают, но выскакивает не то, что хотелось, и к тому же совсем в другом месте. Толкотня, а не нажатие кнопок стало знамением нашей эпохи. Теперь все можно, но уже ничего не получается. Отдельные индивидуумы становятся все более подвижны, но совокупность все более парализуется. Большие колеса вязнут в зыбучих песках. Корабль безумцев остался без капитана, сомнительно, есть ли у него еще руль. Впереди шествует неуверенность, следом за ней идет страх. На корабле стало слишком тесно, чтобы на что-нибудь пошире замахнуться.

Именно, что слишком тесно. Какая уж в такой тесноте может быть таинственность, какие секреты? Мир все больше напоминает многосемейную коммунальную квартиру с общей кухней, коридором и ванной. Все знают, что варится в чужой кастрюле и кто что делает в туалете. Пусть кто-нибудь попробует сегодня иметь свои секреты! Но ведь никто и не пробует, напротив — каждый сразу бежит на телевидение, чтобы там все рассказать и показать. Рай для эксгибиционистов, которыми становятся даже те, кто до сих пор не обнаруживал подобных склонностей, и я им не удивляюсь — трудно оставаться несовременным. Девятнадцатый век создал понятие приватности, век двадцатый к своему концу с ним покончил, и эксгибиционизм становится добродетелью. В прежние времена бедняга с такими наклонностями мог в лучшем случае показывать себя в подворотне, а сегодня к его услугам Интернет, хотя предпочитает он телевидение, поскольку там больше зрителей, больше славы и к тому же деньги, если предлагается для показа нечто такое, что следовало бы особенно скрывать. Например, чужие секреты. Следовало бы, но уже не в наше время. Если бы сегодня образовался такой Заговор, о котором я мечтаю, пусть даже из трех человек, то назавтра каждый из заговорщиков рассказал бы об этом в ток-шоу: один — на канале NBC, другой — на CBN, третий — на NCB.