Славомир Мрожек - Дневник возвращения. Рассказы [Сборник]

Шанс только один. Нынешний поляк, а известно мне это именно от польских фельетонистов, страдает от потери или ослабления способности к самоидентификации. В этом мы братья! Я тоже этим страдаю, хоть и по другим причинам. Я тоже не знаю уже, кто я, и каково мое место в космосе, не знаю даже, существует ли еще космос, и подозреваю порой, что теперь уже только хаос правит нами.

Так что, если я стану писать только о себе — не из-за самовлюбленности, но просто из-за того, что ни в чем другом уже не разбираюсь, — то, возможно, смогу примкнуть к всеобщей социальной растерянности.

Краков, февраль 1997.

«Пан Мрожек, зачем же вы вернулись в это нищенство?!» — воскликнул, обращаясь ко мне, человек, квартирующий на улице Старовисльной. Бутылку он укрывал в старой рекламной газете, был усталым, как все принадлежащие к его сфере. Представитель если не народа, то наверняка не высших его слоев, и даже не средних.

Ничего подобного никогда бы не сказал один француз другому французу, англичанин — англичанину, немец — немцу. Bonjour, Mosieur Dupont, зачем вы вернулись во Францию? Еще менее правдоподобно, или совершенно неправдоподобно, чтобы вместо названия своей страны он употребил слово — определение, и чтобы это слово понималось обеими сторонами как синоним. Есть страны, из которых люди уезжают и в которые возвращаются, не вызывая этим удивления у своих земляков, страны, где никого не касается, уехал ли из них кто-нибудь или в них вернулся. Из этого следует, что, несмотря на стремление к европеизации, поляки продолжают сохранять свою специфичность.

Используя определение «нищенство», он наверняка не имел в виду себя самого. Наверняка не хотел этим сказать: «Пан Мрожек, зачем же вы вернулись ко мне?» Себя он из нищенства исключал и дистанцировался по отношению к нему. Он обратился ко мне как исключительный индивидуум к исключительному индивидууму. Мы двое — против нищенства. Единственное неравновесие между нами состояло в том, что у него не было шансов бежать от нищенства, а я такой шанс имел, но добровольно к нищенству вернулся. В его интерпелляции прозвучала дружеская забота, мягкий упрек: «Ну и что же ты, приятель, натворил». В подтексте: «…вернулся, наверное, только по глупости». Раньше я имел превосходство, а теперь — он, во всяком случае интеллектуальное: вернуться — нет, он бы никогда не совершил такую глупость.

Ответ я ему дал уклончивый.

Краков, февраль 1997.

Дом и сад моего друга соседствуют с другим садом и домом, а в том соседском саду торчит в земле лопата.

Это не заслуживало бы внимания, если бы не то обстоятельство, что лопата торчит в случайном месте, на пути откуда-то куда-то, ни с того ни с сего, ни к селу ни к городу. Ее хозяин просто воткнул ее где попало в тот момент, когда она была ему уже не нужна, вместо того, чтобы отнести ее на свое место, допустим — в кладовую с инвентарем.

И все же в этом не было бы ничего чрезвычайного, если бы не тот факт, что вскоре исполнится год, как он воткнул ее так и оставил.

Мой друг наблюдает за лопатой через окно, и ему интересно, что с ней будет дальше. Исчезнет ли она когда-нибудь, чтобы больше не появляться? Исчезнет ли, чтобы появиться вновь, будучи брошенной в каком-нибудь другом месте? Если да, то надолго ли? А может, спустя годы истлеет ее черенок, и лопата упадет на свое металлическое лицо, чтобы, лежа в зарослях сорняков, проржаветь окончательно?

Наверняка ему известно только одно: что бы ни случилось, его сосед не перестанет быть недодельником. То есть человеком, который ничего не доделывает до конца. Недодельник происходит от бездельника, это бездельник, который по каким-то причинам что-то все же делает. Однако вред им наносимый может оказаться больше, чем вред от бездельника, а этически и эстетически он даже отвратительнее бездельника. Бездельник есть бездельник, он ничего не делает и все тут, он паразитирует, так сказать, с поднятым забралом, не притворяясь. Известно, что положиться на него нельзя, — и с этим все ясно. Никто не сядет в автомобиль, если его кузов существует отдельно от колес. Зато недоделки недодельника могут иметь роковые последствия. Недодельник, он, пожалуйста, — колесо поставит, но болты как следует не прикрутит. Чего же стоит такое прикручивание?

Из этого проистекают и об этом свидетельствуют всеобщая грязь и неряшество. Мой друг, который не переносит неряшества, терпит дом и хозяйство соседа, грязное и неряшливое, с чувством бессилия. За своим забором каждый сам себе хозяин, а подобных хозяев большинство. Если бы не это, грязь не была бы видна повсеместно. Происходит это из-за того, что недоделки в Польше — явление естественное. Утешает меня лишь наблюдение, что в некоторых провинциях, городах и кварталах оно все же менее естественно.

Краков, 3 марта 1997.

Я принадлежу к людям, которым в жизни мешают их собственные настроения. А их невозможно предугадать. Весна, лето, осень и зима не чередуются в установленном порядке, но зависят от жеребьевки. Бывает по пять зим подряд, а потом выскакивает лето, или зима наступает после весны. Ничего предвидеть нельзя.

В Польше я ни у кого особого удивления не вызываю, наверное, потому, что все мы здесь друг на друга похожи. Не знаю другого народа, настолько зависящего от своего психического состояния. Француз бывает капризен, но в общественной жизни соблюдает нормы и формы, давая себе волю только в политике. Слишком интеллигентный, чтобы не заскучать от рутины, он периодически устраивает себе революции или на худой конец всеобщую забастовку. Наверняка существуют рациональные поводы для подобных общественных аномалий, которые потом анализируют политологи и экономисты, но французы сами признают, что руководит ими нетерпение и дурное настроение. И все же есть в этом смысле принципиальная разница между ними и нами. Дело в том, что после такой разрядки они молниеносно возвращаются к порядку и дисциплине. Убирают разбитое стекло, и уже назавтра от анархии не остается и следа.

Мы зависим от настроения как в частной жизни, так и в общественной, поскольку не способны отделять одно от другого. У нас все что общественное считается делом семейным, даже правительство, какой бы политической ориентации оно ни придерживалось. А с членами собственной семьи не принято особо стесняться. Жена служит мужу, чтобы он вымещал на ней свои капризы, муж — жене, а дети служат для той же цели обоим родителям. Вежливость, кое-как соблюдаемая по отношению к посторонним, в кругу семьи скорее не принята, поскольку вежливость есть продукт и форма цивилизации, а цивилизация — это понятие абстрактное, мы же абстракции не любим, и всегда желаем, чтобы было по-свойски и адресно. «Марыся, прошу тебя, передай мне, пожалуйста, кальсоны» звучит безлично, а вот «Марыська, давай-ка сюда подштанники» звучит непосредственно и персонально. Человек для того создал семью, чтобы члены ее чувствовали себя ближе, максимально близко друг к другу, а вовсе не для того, чтобы еще соблюдать какую-то дистанцию. Наиболее же эффективно устраняет дистанцию рукоприкладство, иначе говоря — драки или обыкновенный мордобой. А также половые акты, однако они практикуются в кругу семьи только между супругами, если не учитывать случаев кровосмесительства.