Славомир Мрожек - Дневник возвращения. Рассказы [Сборник]

Прошло пять лет, и в результате обстоятельств, которые не относятся к этой истории, Пако был уволен и вместе с семьей удален с ранчо, где он пользовался служебным жильем. Вскоре после этого появился Эразмо и попросил дать ему работу. Он был уже взрослым женатым мужчиной, и у него родился первый ребенок. И тут выяснилось, почему он пришел лишь через пять лет. Прежде всего, он не имел понятия о нашем предложении, поскольку Пако ничего ему не передавал. Напротив, он заявил, якобы от нашего имени, что Эразмо уволен. А интерес его в этом мошенничестве состоял в том, что ни разу не передал он ни Эразмо, ни его матери тех денег, что мы им через него посылали. Он их клал в собственный карман, потому и солгал Эразмо, что мы в нем уже не нуждаемся, а нам, что Эразмо не хочет к нам.

Люди об этом все время знали — в деревушке известно все, включая и то, что происходит на ранчо, — но нас не известили. Лишь после падения Пако языки развязались. А молчали они потому, что, будучи посредником между нами и деревней, он решал, кого принять на работу, а кого уволить, и с ним лучше было не связываться. Когда же наконец власть его пала, рассказали и о других делишках Пако.

История Пако — как я уже упоминал — это особая история, и она заслуживает отдельного разговора. Пока скажу лишь, что не следует думать о нем только плохо, о нем и даже о его жене, провинциальной леди Макбет, сгубившей Пако. Чтобы рассказать о них по-настоящему, следовало бы написать драму о Мексике, на что сейчас нет времени. А Эразмо тоже не герой. Если нам не в чем его упрекнуть, то лишь потому, что, не будучи личностью незаурядной, он не поднялся до такого положения, при котором его ожидали бы незаурядные искушения.

Вскоре однако он достигнет такого положения. Он еще не знает, что будет назначен смотрителем покинутого нами ранчо. Продать усадьбу не удается, а оставить ее без присмотра нельзя. Эразмо вместе с женой и ребенком — он произвел уже троих, двое умерли — поселится в служебном помещении, где когда-то жил Пако, его давний начальник и обидчик. Три комнаты, две ванные, огромная кухня, ежемесячное жалованье, газ и электричество ему обеспечены. К тому же он будет иметь доступ, и даже обязательный доступ, во все строения, комнаты, спальни, коридоры, подвалы и так далее — как единственный хозяин оставленного владения. Он даже сможет сесть за мой письменный стол, если на то будет охота, хоть я и сомневаюсь, заинтересует ли это его, человека неграмотного.

Тешу себя надеждой, что рано или поздно ранчо будет продано. Почему я надеюсь — понятно, но есть еще одна причина: я бы не хотел, чтобы ранчо, пусть для меня утраченное, превратилось в руины. Эразмо — честный парень, но он такой же как все, — не слишком сообразительный, и растительное существование ему ближе, чем человеческое. Его жена, тоже как все, она, хоть и моложе его, уже старая — жизнь женщины в Мексике заканчивается после свадьбы. Неухоженная, неряшливая, пораженная бессмысленным фатализмом и апатией, как и вся здешняя жизнь. Среди такой жизни ранчо было чудом, островком инициативы, организованности, надежды. Не хочется думать о том, сколько энергии, воли, предприимчивости и заботы, столько привязанности и наконец любви к этому месту пойдет прахом, и ранчо станет Атлантидой, затопленной в море гниющих водорослей. С тем, что ранчо станет нашим прошлым, я уже смирился, но чтобы оно, когда нас тут не будет, вселяло ужас, как придорожный памятник распада, разложения и бедствия? Как крестики возле Императорского моста? Я бы уж предпочел, чтобы оно сразу же сравнялось с землей и заросло пышной травой.

Однако не эти размышления должны были стать главной темой рассказанной истории. Мне хотелось поведать о том, как судьба связала меня с неким Эразмо на семь лет, а если он так и останется стражем моих руин, то навсегда. Так что история эта — о переплетении человеческих судеб.

Ранчо Ля Эпифания, 13 июля 1996.

Что-то начинает мне приедаться этот Дневник возвращения , и боюсь, что читателям тоже. Поначалу мне хотелось просто подать голос, поскольку я начал чувствовать себя как Белоснежка (я имею в виду не мою красоту), затерявшаяся в страшном лесу, — но кто теперь помнит фильм Диснея 1937 года? — хотелось воскликнуть: «Эй! Есть там кто-нибудь?» Я так и сделал, и оказалось, что есть, в ответ донеслось: «Здесь Краков, приезжай!» — и это придало мне уверенности. Но время идет, дата возвращения более или менее определена, и сколько можно хватать за лацканы или за пуговицы людей, и даже друзей, и твердить: «Уже лечу! Внимание, я уже близко! Смотрите, я уже почти здесь!» Так лягушка, квакнув внезапно, обратит на себя внимание, только если внезапно квакнет, а потом слышишь только однообразное кваканье. Я не удивился бы, услышь сейчас: «Ну так давай приезжай и перестань нудить».

Оправдать продолжение этого дневника можно было бы так: прекратить впадать в истерику по поводу собственной персоны и заинтересовать читателя экзотическими описаниями экзотической страны. Но и тут есть свой предел, — кому, в конце концов, интересна Мексика в больших дозах, хотя это и позволило бы еще немного растянуть мою историю. Впрочем, тут я сталкиваюсь с определенной сложностью: Мексика для меня — это ранчо Ля Эпифания. Оно является единственным источником моих познаний о Мексике. Да, источник этот богаче и достовернее, чем описания, поставляемые путешественниками и репортерами. Просто потому, что я здесь живу, а путешественники и репортеры только путешествуют и информируют. Но и здесь есть своя опасность. Вспоминается мне небольшая история в картинках французского графика (Боек [12] Настоящее имя Жан Морис (1924–73 гг.), французский художник-карикатурист. ? Семпе [13] Жан-Жак Семпе (р. 1932 г.), французский художник-карикатурист. ? Шаваль [14] Настоящее имя Иван Франсис Ле Луарн (1915–1968 гг.), французский художник-карикатурист. ?). В той истории некий нувориш (то, что он нувориш, видно по выражению его лица; в том и состоит искусство графики, чтобы парой штрихов охарактеризовать персонаж) водит гостя по своему имению. Указывая на дворец, говорит: «Мой дворец». Показывая парк, говорит: «Мой парк». Показывая фонтан, говорит: «Мой фонтан». Показывая коров, говорит: «Мои коровы». Показывает гостю еще много различных вещей и о каждой говорит: «мое». На последнем рисунке видно, как гость, до того соблюдавший вежливость, выпячивает перед хвастуном свой зад и, указывая на него, говорит: Mon cul. Кто не знает или не догадывается, что это означает по-французски, может заглянуть в словарь.

Ранчо Ля Эпифания, это, по правде говоря, не дворец, — куда ему, и даже совсем не настоящее ранчо, зато мое. А описывая Мексику, страну, которая мне знакома только через посредство этого ранчо, я не смогу избежать излишне частого повторения слова «мое» и рискую, что мой читатель поведет себя наконец так же, как тот гость.