Калин Терзийски - Безумие

Но я спешил. Хотя она мне нравилась. Мне бы хотелось как-нибудь поговорить с ней подольше. Чтобы я говорил, а она, голубоглазая, с чистым взглядом и маленьким личиком чертенка, молчала бы и хитро улыбалась. Баба Инна улыбалась очень хитро. Если бы я не так спешил, то, возможно, поразмышлял бы на эту тему. Порассуждал бы об эротичных мыслях, которые — глядя на ее улыбку, я почти был в этом уверен — прыгали, как сумасшедшие рыбки, в ее освобожденном от лишних предрассудков мозгу. Да, ее мозг был освобожден от ненужных напластований, как свежее очищенное яблоко, и формировал на ее лице такую сладкую веселость, что можно было подумать — перед нами девочка. Если бы не было коротких седых волос, сморщенного, как лежалое яблоко, лица и ног зябнувшего воробушка. И если бы она могла хотя бы чуть-чуть говорить. Но она не могла.

И я ей широко улыбнулся. Она тоже, в ответ. Баба Инна протянула мне руку, и я протянул свою отработанным жестом. Я спешил и попытался ее обойти, освобождаясь от рукопожатия. Но как только я вынул руку из ее ладони, я почувствовал что-то неприятное: что-то липкое на ощупь и вонючее лежало у меня в руке. Мне даже не нужно было на это смотреть. Я знал, что это было. Баба Инна в знак глубокой любви, освобожденной от предрассудков ее полуотмершим мозгом, дарила мне самое ценное. Свои какашки. Любовь — архетип. В легендах примитивных народов именно это является огромной ценностью, также, как и в детском мироощущении. Золото и какашки для освобожденного подсознания были одним и тем же. Ха-ха. «Привет, Фрейд, ну что ты скажешь?» — рассмеялся я и задумался, наклонившись над раковиной, чтобы отмыть руку. «Что бы ты сказал об этой чудесной психоаналитической притче, о символах, а, доктор Фрейд?» — смеялся я своему бородатому отражению в зеркале. Я был похож на самодовольного Фрейда в молодости. Но сейчас, отмывая ладони, уже не таким самодовольным. «Вот, получай, — сказал я себе, — награду за спешку. Спустись на минутку на землю, дерьмо ты эдакое», — добавил я и пошел к Сами. И рассказал ему о бабе Инне, а он меня с пониманием выслушал. Потом кивнул. И вздохнул.

Я шел по двору Больницы. Мне уже нравилось по нему ходить. Такая бесконечность была в этом синем небе над психбольницей! Может, видя решетки, я, сам того не осознавая, испытывал восторг от свободы этой небесной бесконечности. Черт побери, значит, чтобы радоваться небу, надо увидеть решетки, говорил я себе, пока шел. В эти дни я был весьма собою доволен. Психиатрия казалась мне сравнительно мелким морем. Идеальным, чтобы войти в него и брести вперед, замочив свои черные брюки лишь до колен.

Такое случилось со мной только однажды, когда я служил в Пограничных войсках: именно тогда я почувствовал свое всемогущество и ничтожность одновременно. Так вот, однажды я проверял документы у огромной колонны машин: в тот день она растянулась на три километра, не меньше. Югославия была в зоне эмбарго, и хитрые болгары спешили сбыть всё ненужное барахло сербам. Мне кажется, что когда человек впадает в панику от бедности, он начинает скупать всякий ненужный хлам. Так и сербы покупали тонны болгарских тазиков и полотенец, фены, наверное, и вибраторы тоже.

Стоял 1990-й год. Мне было двадцать, после двух лет службы на границе я возмужал и чувствовал себя сильным, уверенным в себе и грозным, иногда мне казалось, что даже клыки у меня стали длиннее и острее. Хищник. В общем, образцовый вояка, спору нет.

Так вот, я проверял документы у трехкилометровой колонны машин, напрягал мускулы шеи, играл мускулами спины, выпячивал грудь и вел себя так серьезно и страшно, что иногда мне самому становилось смешно. Я говорил себе: «Эй, ты, полегче!» Но все равно чувствовал величие настоящего военнослужащего и пограничника, который милосерден к тем, кого проверяет, только потому, что кроме страшной силы в нем живет и особое великодушие.

И вдруг, пока я сличал печати в паспортах, хмурясь так, что брови доставали до усов, что-то меня остановило. Я присмотрелся. В одной из машин я увидел маленькое нежное личико, уставившееся на меня сквозь стекло. На секунду я замер. В машине сидела трехлетняя девочка. От этого я почувствовал еще больший прилив сил и самоуверенности. Мне показалось, что девочка смотрит на меня с восхищением. И я, как бы небрежно, подошел к машине, чтобы проверить документы ее родителей. Вдруг ребенок поднял ручку и указал на меня.

— Папа! — закричала она, и в ее голосе слышалось странное удивление, но слова звучали весьма мудро. — Папа, папочка, смотри! Смотри, папа, ребенок-солдат!

Я почувствовал, что мои воинские гордость и величие провалились в штаны, а выползла оттуда маленькая трусливая ящерка. Я весь сжался и прошел мимо их машины, так ее и не проверив. Потом весь обеденный перерыв курил, чтобы немножко поднять самооценку: «Все же, — сказал я себе, — если больше курить, то глядишь, состарюсь и перестану быть ребенком-солдатом». Хм.

Так что сейчас я чувствовал себя ребенком-психиатром. Гордо расхаживал по левой аллее Больницы и искал главврача, доктора Г. Этого великого косаря и любителя маленьких рюмочек водки, который хотел быть в курсе всего, что происходило в Больнице в каждый отдельный момент. Мне надо, было его отыскать и рассказать ему о том, что я делаю на дежурствах и — вообще в жизни, что происходит в Больнице — и вообще в Мире, и выслушать совершенно разумные советы по всем этим пунктам.

Доктор Г. жил в Больнице круглосуточно и безотлучно. По субботам обходил парк и обрезал секатором побеги деревьев; по воскресеньям косил; по понедельникам приводил в порядок палисаднички; по вторникам ремонтировал косилку и так всю неделю. Он был тем человеком, который принял свое рабочее место за дом. И обходил свои владения, как самый настоящий помещик. Как заботливый феодал, из добрых патриархальных времен. Если бы Больница была лепрозорием [10] Дом для больных проказой (Примеч. автора). , он бы на каждом углу поставил урну для распадающейся плоти. Чтоб в его саду не мусорили.

Пройдя двадцать метров до поворота аллеи, в самом дальнем уголке парка я увидел доктора Г. Голый по пояс, он стоял перед косилкой, выпятив живот. Косилка была сравнительно новой, бензиновой и шумной, как триста чертей, запертых в мужском отделении.

Доктор Г. что-то в ней ковырял, но стоя, как это делают люди с большими животами. Он не любил нагибаться. Когда между нами оставалось не более десяти метров, он поднял голову и посмотрел на меня из-под очков. Да, да, он умел смотреть как-то особенно. Как будто смотрел на меня сквозь стекла аквариума, в котором я был белой крысой, а он — серьезным человеком, раздраженным моей невнимательностью.