Милена Бускетс - И это тоже пройдет

– Это называется депрессией, – ответила я. – Интересно, почему он пришел на похороны? Он что, был знаком с моей матерью?

– Пойди и спроси.

– Да мне, собственно, все равно. Как-нибудь в другой раз.

– Другого раза может и не быть.

– Другой раз бывает всегда. Почти всегда. Тем более он наверняка из местных.

– Трусиха.

В этот момент незнакомец встал из-за стола. София толкнула меня локтем в бок, и мы обе замолчали, продолжая поедать его глазами. Он шагнул к выходу, но на полпути остановился, повернулся в нашу сторону и очень неуверенно нам кивнул. София тут же вскинула руку и в ответ замахала так энергично, словно провожала в плавание океанский лайнер.

– Предупреждаю: если ты с ним не закрутишь, я сама им займусь.

– Вот и отлично.

У меня зазвонил мобильный. Гильем предупредил, что приедет завтра. София, которая никогда его не видела, жаждала с ним познакомиться. Они совершенно разные люди. София – рафинированная, щедрая, терпимая, честная, открытая, по-детски наивная, восторженная и самовлюбленная, а Гильем – бесцеремонный мужлан, проныра и насмешник, упрямый как баран и презирающий все, что считает глупостями. Софии ничего не стоит позвонить мне среди ночи с известием, что ей не спится и на нее нашло вдохновение, как переделать одежду, оставшуюся с прошлого сезона. Гильем всегда ходит в одних и тех же майках, изготовленных учениками его школы, которые таким образом зарабатывают себе на коллективную поездку в каникулы. Она – миниатюрная и хрупкая, как китайская кукла; он в начале нашего знакомства тоже был худым, как сейчас наш сын, но с годами окреп и заматерел, как и положено мужчине с сильным характером. Суть всегда берет верх над видимостью. Внешнее приходит в соответствие с внутренним, а юность и красота – не более чем временный камуфляж. Иногда мне видится, какими станут в будущем лица моих друзей. Про детей ничего не скажу – еще слишком рано; они пока озарены слишком ярким жизненным светом со всеми его оттенками. На собственное будущее лицо я осмеливаюсь лишь покоситься краешком глаза. А твое, мама, лицо исчезло под маской болезни. Каждый день я снова и снова пытаюсь увидеть его таким, каким оно было годы назад, и поймать твой настоящий, еще не ставший бессмысленным взгляд. Но это бесполезно – с тем же успехом можно пытаться разбить молотком толстую стену. Бессмысленно бороться со скорбью, которая отгораживает меня от мира, словно накрывает стеклянными колпаками. Этих колпаков все больше, и меня под ними уже не видно. Я чувствую себя горошиной из сказки, придавленной множеством перин, или лучом света, не способным пробиться сквозь плотные шторы. Победить горе может – и то не всегда – только настоящая, тоже как в сказке, любовь. Да еще время, которое гасит боль, как дрессировщик в цирке усмиряет диких зверей.

София допила пиво. Элиса (они с Дамианом только что подошли) предложила обсудить, что приготовить на обед. София взяла на себя покупку вина, а я, пользуясь трауром как предлогом освободиться от хозяйственных забот, к которым у меня никогда не было таланта, решила сходить сделать педикюр. На кладбище наведаюсь в другой раз. Вечером. Или завтра.

В городке есть всего одно место, где можно сделать педикюр. Это крохотное, немного старомодное заведение, расположенное прямо у моря. Здесь продают кремы и духи, едва уловимо пахнет тальком и розами, а в конце коридора имеется кабинка для косметических процедур. Мною занялась женщина средних лет – чуть старше меня, – с порога заявившая, что она не только косметолог, но еще и колдунья. «Я тоже ведьма, – сказала я и добавила: – Характером уж точно». Она удивилась, но промолчала. Мне не показалось, что она похожа на колдунью. Одета, как одеваются в провинции: коричневая юбка до колен, белая в мелкий голубой цветочек блузка с коротким рукавом, белые, как у медсестры, сабо. Светлые волосы красиво уложены. Хороший макияж. Пухленькая и мягкая, в ней было что-то материнское. Хотя в последнее время я в каждой женщине старше себя угадываю материнские черты и едва сдерживаюсь, чтобы не броситься ей в объятия.

Я легла на кушетку, и она начала массировать мне ступни. Я закрыла глаза и постаралась дышать ровно и глубоко. Со дня твоей смерти единственное, что приносит мне облегчение, – это физический контакт, даже самый слабый и случайный. Искать утешения в книгах я не могу: они слишком явственно напоминают о тебе; о твоем доме с книжными полками до потолка, с ежегодной тщательной разборкой библиотеки, когда ты лично пылесосила каждый том; о наших поездках в Лондон в поисках очередного детского сокровища с картинками; о том, как мы часами сидели рядом на гостиничной кровати, разбирая покупки: я рассеянно, то и дело отвлекаясь, ты – сосредоточенно и внимательно, забыв обо всем на свете, словно маленькая девочка. «По тому, как человек берет в руки книги, открывает, закрывает и перелистывает страницы, можно сказать, действительно он их любит или нет», – говорила ты.

«То же самое относится к мужчинам», – думала я и иногда даже озвучивала свою мысль вслух. Ты возмущенно поднимала на меня глаза, но в твоем взгляде плясали веселые чертики. За этим взглядом угадывалась строгость гранд-дамы и одновременно озорство женщины, которая не упустила ни одного шанса и получила от жизни все возможные удовольствия. А потом ты начинала смеяться.

У нас с тобой никогда не было доверительных отношений матери и дочери, которые делятся всеми секретами. Мы никогда не были подружками. Скорее мы всегда старались показать себя друг перед другом с наилучшей стороны. Помню твое изумление, когда однажды в ответ на твое заявление, что, если у меня в ближайшие месяцы не начнутся месячные, нам придется пойти к доктору, я спокойно ответила, что месячные у меня начались еще два года назад, а не сообщала я тебе об этом потому, что это не твое дело. Мы ехали в машине, ты резко затормозила и несколько секунд смотрела на меня, разинув рот, а когда другие водители принялись отчаянно сигналить, надавила на газ. Больше мы к этой теме не возвращались.

Сейчас стоит мне раскрыть книгу, и я вспоминаю о тебе. С мужчинами все иначе. С юных лет я инстинктивно чувствовала, что должна оберегать от тебя эту грань своей жизни, иначе ты и ее захватишь, наводнишь своим эгоизмом и щедростью, прозорливостью и любовью. Ты с некоторого расстояния наблюдала за тем, как я влюблялась и остывала, как набивала себе шишки и снова поднималась на ноги. Ты была счастлива моим счастьем и не мешала моему горю – не заламывала рук и не читала мне нотаций. Наверное, ты всегда понимала, что главная любовь моей жизни – это ты и сильнее я не полюблю уже никого. В конце концов, мы любим так, как нас любили в детстве, а все наши дальнейшие переживания – лишь эхо той давней любви. Так что всеми своими привязанностями, включая безграничную слепую любовь к детям, я обязана тебе. Каждый раз, когда я раскрываю книгу, мне нестерпимо хочется вновь увидеть твое спокойное сосредоточенное лицо, и я вздрагиваю, сознавая, что больше никогда тебя не увижу, а самое ужасное – что ты больше никогда на меня не посмотришь. Вот в чем горе – знать, что я больше никогда не поймаю на себе твой взгляд. Когда уходят те, кого мы любим, вместе с их утратой мы теряем часть себя. Я жила в этом мире под твоим взглядом, там было мое место. Это казалось мне таким естественным, данным навеки, что я даже не задумывалась, почему это так. Не исключено, что именно поэтому мне удалось в свои сорок остаться девчонкой – с двумя детьми, двумя браками и двумя разводами. Я сменила несколько квартир, несколько работ и нескольких любовников. Сейчас мне предстоит повзрослеть. Чем для меня обернется взросление? Может быть, я превращусь сразу в старуху? Мне не нравится сиротство – я не создана для печали. Или я ошибаюсь? Вдруг печаль как раз и есть моя судьба, и с этих пор мы будем с ней неразлучны?