Иоан Поппа - Рабы на Уранусе. Как мы построили Дом народа

Все время я мучил себя вопросом, каким образом простой сын крестьянина из Хорезу, ставший офицером саперных войск и командиром, мог дойти до того, чтобы издевательски кричать перед целой воинской частью: «Я подтираю себе жопу всеми поэтами в мире, да-да, и всеми их стихами!»

Откуда у этих людей берется сила и уверенность, невообразимая смелость ударить по кому и чему угодно, унизить или растоптать подошвами сапог любого?

Как мог старший по званию или командир, который тоже когда-то был лейтенантом и тоже когда-то носил это звание, превратиться в дикого гонителя других лейтенантов и его собственных подчиненных, которых он бил кулаком по лицу или плевал в душу?

А вот Ленин дал ответ давно. Как гениален был Ленин! Беру ручку и записываю крупными буквами на тетради: «Судьба народа – это рабство. Ни одно государство не является свободным и не является народным!» Предполагая, что мы бы свергли это государство, которому присягали на верность, независимо от того, каким государством мы заменили бы старое, эти негодяи остались бы у власти и дальше и руководили бы страной, как своей собственной вотчиной. Но не они, а другие негодяи! Их приятели! Другие хозяева! Дети их! Они слишком хорошо понимали друг друга и слишком привыкли к хорошей жизни, они стали куда более солидарны, обрели слишком большую власть, чтобы их можно было когда-либо отстранить от нее. И даже если бы существовала какая-то сила, которая смогла бы над ними господствовать, она не могла бы утвердиться в нашем мире без предварительных переговоров с бывшими мандаринами, а в этих переговорах они, возможно, уступили бы все – идеологию, страну, знамя, но никогда не согласилась бы видеть себя чем-то другим, кроме как хозяевами, а нас – рабами.

Кирицою ошибался, пытаясь им возражать. Зло проникло во всю структуру и через многие ворота. И речь шла не только о генералах и полковниках. Речь шла о маленьких шпионах, платных доносчиках, о провокаторах с воинскими званиями. Каждый присваивал себе частичку власти. И не только они, но и военные срочной службы, эти девятнадцатилетние юнцы.

Жарким летом два года назад, под палящим утренним солнцем, солдат из моего взвода Роатэ Михай, в возрасте пятидесяти двух лет, сорвался с лесов, и взвод собрался вокруг него. Через неделю его дочь должна была выходить замуж, и он только и делал, что говорил об этом событии и постоянно спрашивал меня, не пришло ли разрешение на его увольнительную.

Я как раз возвращался с собрания кадров, когда увидел его лежащим на земле в крови, в окружении нескольких солдат; я отбросил от себя планшет и побежал к нему, крича как угорелый: «Давайте скорую помощь сюда! Вызовите скорую помощь!»

Я обхватил его руками и приподнял его голову от земли, безумно крича: «Роатэ! Не умирай! Не умирай, Роатэ! Идите все скорей за помощью! Роатэ, не умирай, Роатэ, не умирай же! Скажи что-нибудь!»

Но Роатэ не сказал ничего, и умер на моих руках в 10:30. А скорая все не приезжала. А когда она наконец приехала, через полчаса, из нее вышел сержант девятнадцати лет, военный-срочник, санитар, пухленький, свежевыбритый, пахнущий дорогим одеколоном, в накрахмаленной форме с иголочки, в надраенных до блеска ботинках, а на плечах лычки сержанта сверкали в солнечных лучах, как два золотых прямоугольника. И он накричал на меня, хорохорясь с наглостью выскочки: «Что вы такой галдеж поднимаете, лейтенант? Заставляете меня сейчас выезжать с машиной! Подняли на ноги весь лазарет!»

И его глазки, заплывшие от жира, смотрели на нас свысока. «Прошу вас, сделайте что-нибудь! Помогите ему!» – говорю я убитым голосом, показывая на солдата, растянувшегося на полу. А он, затягиваясь сигаретой: «Какого дьявола я могу ему сделать? Он мертв! Вы не видите?»

И он не двинулся с места, остался на месте, как будто брезговал. А я стоял в трех метрах на коленях рядом с мертвым солдатом, в куртке, испачканной его кровью, – я был убит болью, и мне ни до чего не было дела. А солнце в вышине жгло все горячей, как будто, одержимое любопытством, тоже пыталось спуститься и приблизиться к нам как можно больше, чтобы лучше видеть, что произошло. А сержант все не двигался с места. Тогда я встал на ноги, подошел к нему и сказал: «Как? Вам больше нечего делать?»

Возможно, в моих глазах тогда засверкал огонь бешенства, потому что сержант на мгновение раскрыл рот, как будто приготовился закричать или бежать, охваченный ужасом, но не успел, потому что моя широкая ладонь молниеносно ударила его по глазам, и его сигарета вылетела изо рта.

Словно не веря своим глазам, сержант таращился на меня и отступил назад на полшага, пытаясь бежать к машине, но я схватил его за плечо и рванул с такой силой, что у него лопнул крючок на вороте новой куртки, а медяшки сержантского звания слетели с плеч и упали в пыль, вместе с накрахмаленной и хорошо отутюженной пилоткой.

Я повернул его с силой лицом к себе.

– Хочу тебе сказать кое-что, сержант, – сказал я спокойно. – Не знаю, как ты попал сюда, но мать твоя – сука, а твой отец – свинья! От таких двоих никак не мог выйти человек! На колени! – заорал я как сумасшедший.

Возможно, до моего взвода дошло, что я уже не сознаю, что делаю, и солдаты быстро замкнули круг вокруг нас, скрывая происходящее от посторонних взглядов. Сержант упал на колени под палящим солнцем, и тогда я ударил его ботинком в рот и почувствовал, как хрустнули его передние зубы, и я увидел, как кровь хлынула ему на подбородок, я увидел, как он падает навзничь и пытается подняться. Потом я ударил его ботинком еще раз в ребра и еще раз, пока солдаты взвода не кинулись на меня и не схватили меня за руки, один прокричал: «Эй, вы, каменщики, отведите его быстро в Дом и спрячьте!» – и я отдал себя во власть собственному бреду и собственным солдатам – увести себя подальше от Роатэ и сержанта, подальше от всего…

Голос полковника Сырдэ возвращает меня к действительности:

– Что касается других вопросов, план не был выполнен. Товарищ генерал Богдан лично прошел два раза по лесам и констатировал, что один командир взвода осмелился покинуть рабочее место, где работали его военные. В тот день он отсутствовал дважды. Первый раз – четверть часа и второй раз – почти двадцать минут.

– Может, он тоже отлучился, товарищ полковник… как человек, – вмешивается Кирицою.

Тяжелый кулак Михаила снова обрушивается на стол, и, переполненный ненавистью, Михаил кричит:

– Два раза, сударь? Два раза за один день? Это значит, он ест слишком много! Товарищи! Я же вам говорил: сударь, давайте не будем притворяться, что не замечаем. Давайте проявим силу и мужество и признаем, что мы никуда не годимся. Что мы не поднимаемся на высоту требований партии. Что среди нас есть люди, которых надо передать в руки Военного трибунала!