Иоан Поппа - Рабы на Уранусе. Как мы построили Дом народа

Проблема скудной пищи, которой нас кормят здесь, давно волнует наших командиров, и это мелочное мышление олтянина, который постоянно носит при себе ключ от ящика с кукурузной мукой, вызывает у нас отвращение к жизни. Просто-напросто не хочется больше жить. Нам противно за себя, нам стыдно за то, что мы офицеры. Нас просто мутит от тех фраз, что постоянно звучат на собраниях: «Работайте больше! Выполняйте план! Мы вас накажем. Внимание!.. Арест… Совет… Трибунал… Запас…»

И тогда тебе невольно хочется сказать: «Заберите вы эту жизнь, она нам больше не нужна». И ты уже ни во что не веришь в этом мире – ни в наказания, ни в поощрения, ни в планы на будущее, мечты, надежды, праздники, достоинство и воинскую честь – все это пустое, все ложь, в них уже нет никакого живого дыхания, ни малейшей искры прежнего огня; дикарь где-нибудь на краю земли, поклоняясь идолам и вознося им молитвы, более счастлив и более богат, чем мы…

Времени уже двенадцать часов. Я должен собрать свой взвод на обед. Завтра я буду дежурным офицером по батальону. Послезавтра – дежурным офицером по части. А после-послезавтра – дежурным офицером по бараку генерала в колонии. Господи, сколько дежурств! Ночью я буду проверять грязные холлы. Переполненные спальни, пахнущие затхлостью, пóтом, с койками, поставленными друг на друга, на которых спят люди, побежденные усталостью или выпивкой, люди огрубевшие, которые меня не признают и попытаются воткнуть в меня нож, изрыгая оскорбления. Люди, которые утратили ясность ума и у которых осталась лишь ненависть в глазах, ненависть, потому что они были привезены сюда насильно.

– Пóра!

Передо мной вырастают как из-под земли старший лейтенант Вырбан и старший лейтенант Лупеш. Первый – вроде бы из бюро первичной организации, второй… – я еще не успел понять круг его забот. Ни один не занимает четкого положения, но тот, кто занимает четкое положение, – это или шпион, или доносчик. Лупеш, кажется, будет назначен все-таки командиром роты.

– Слушай, дружище, – начинает Вырбан, – смотри, у нас есть данные, что ты вызывающе, с гонором ведешь себя по отношению к командирам.

– Что это там у тебя в голове? – спрашивает Лупеш.

– Есть! – отвечаю я осторожно и пытаюсь сообразить, что этим двоим от меня надо.

– Оставь, товарищ лейтенант, с твоим «Есть!»! Мы тебя спросили, что у тебя в голове!

– Есть! – повторяю я.

Вот что у меня в голове: «Есть».

Вырбан криво улыбается в сторону Лупеша:

– А-а-а! Притворяется.

Потом – ко мне:

– Эй, Иоане, ты спутался с Костя, Шанку и Ленцем? Ай-ай-ай! Мы примерно знаем, что с тобой. Тебе эти шуточки боком выйдут. Тебе нравится, что из-за Костя ты отсидел под арестом?

– Да, насколько я знаю, не Костя отправил меня под арест.

Я смотрю на них внимательно. Странная пара. От земли поднимается – я чувствую это ногами – ледяной холод, пока они стоят передо мной, как два представителя секретной организации, как два кафкианских персонажа, которые сообщат мне об абсурдном решении еще более абсурдного суда. Следовательно, вот в чем дело. Им не дает покоя то, что произошло на собрании. Поэтому они мне угрожают, что знают обо мне все.

Перед моими глазами проходят все мои бывшие партийные секретари, окруженные сворой пристроившихся к ним подхалимов. Все они говорили мне одинаково: «Берегись! Мы знаем, нам известно, предупреждаем тебя, что мы знаем все, у нас есть данные, что…»

Принимаю стойку «смирно!» и говорю автоматически:

– Есть, товарищ старший лейтенант Вырбан!

Оба удаляются, что-то бормоча и угрожающе взмахивая руками. Какое дело этим людям до меня? Я не встречал их никогда, но вот, выходит, чем-то я им насолил. Неужели дошло до того, что партия верит в таких людей?

Поднимаюсь на стройку и разыскиваю капитана Паскала. Говорю ему, что есть разговор, и он выходит несколько неохотно в коридор барака, где они работают.

– Товарищ капитан, я встретил только что товарищей Вырбана и Лупеша. Они говорят мне, что я спутался с Костя, что я насмехаюсь. Товарищ капитан, клянусь вам всем, что у меня есть святого, что не знаю случая, чтобы я вам когда-либо не подчинился или чтоб вел себя нахально. А если меня отправили под арест…

– Ах, ядрена сила! – говорит Паскал, перебивая меня. – Если б ты знал, что устроили мне на собрании… Что не умею себя поставить перед подчиненными, что мои люди поступают, как им в голову взбредет… Но ты тоже не принимай близко к сердцу. На этих надо не обращать внимания, Иоане! Говори: «Здравия желаю, есть» и занимайся своим делом.

По сравнению с моим командиром полка Мирчей Гурешаном капитан Паскал – верх утонченности. Гурешан – примитивный пережиток прошлого, живое ископаемое мезозойской эры. Однажды он наорал на меня, обвиняя в том, что я оскорбил его, и показал пальцем место в моем рапорте, где в скобках я написал «sic». По-латыни sic означает «именно так», а Гурешан принял это за афронт, за зловредное восклицание «sâc», которое дети выкрикивают, когда хотят досадить кому-то и грозят ему кулаками. Он орал на меня: «Тебе не стыдно, ты, умник, писать мне сык в рапорте? Мне, командиру полка? Марш вон, баран! А еще говорят, что ты писатель!»

О святое удовольствие задвинуть другого за счет его же собственных заслуг и качеств, ничто не может сравниться с тобой! О сладкое, пьянящее вино высокомерия, скажи, от кого зависит судьба офицера? Кто определяет, способный ли он или не соответствует своему месту, кто заносит его заслуги в анкету, кто взвешивает на весах его труд, честность, его характер? Куда девается справедливость, когда неправда занимает ее место?

Худо ли бедно, но я адаптировался, а вот другие не смогли и дорого заплатили за это, получая плохие записи в конце года, понижения в звании, увольнения в запас. В Доме я встречал офицеров, которых гражданские, с их мордами, достойными повешения, бедные идиоты, без которых мы не приемлем понятие «народ», поливали мочой с верхних этажей. «Ты видел, что делают эти? Ты видел, что делают эти несчастные?» – спрашивали меня лейтенанты, возбужденные, негодующие, с посинелыми лицами. Они думали, что растоптано их достоинство. Но когда их ругали или били наши командиры, они уже так не думали, уже не чувствовали себя униженными. И мне оставалось им говорить только одно: «Это события нашей повседневности, это наша жизнь, и другой у нас нет, не вешай носа, дружище, смотри смело вперед и оглядывайся назад без гнева, не путай кваканье лягушки с хулой, не верь сумасшедшему, что он вещает от имени града, в котором живет. Это все, что ты можешь сделать!»

В один из прошедших дней я был свидетелем странной сцены. Два военных журналиста пришли делать репортаж о нашей работе на стройке. Один лейтенант по имени Ион, командир взвода, был назначен, чтобы его сфотографировали и чтобы его фотография появилась в армейской газете. «Эге-ге, бо-о-оль шая честь для нас, военных», – как сказал бы Михаил.