Иоан Поппа - Рабы на Уранусе. Как мы построили Дом народа

– Отправлен под арест, товарищ полковник, – добавляет вполголоса Кирицою.

– Конечно… Сначала отправлен под арест… потом совет… запас…

Майор, которого мы не знаем, приближается кошачьим шагом и долго разговаривает с командиром части, потом обращается к нам:

– Я сейчас прямо с заседания у товарища генерала Богдана. Я зачитаю вам новый приказ, который касается вас:

1) Офицер непосредственно отвечает за объем и качество работ на стройке. Все командиры взводов, независимо от звания, подчиняются гражданским инженерам и мастерам.

2) Командир взвода также непосредственно отвечает за нарушения дисциплины военнослужащих и за несчастные случаи.

3) Командир взвода обязан обеспечить военнослужащим фронт работ таким образом, чтобы они получали без изъятий свой заработок в конце месяца.

4) Все проблемы (включая семейные), не связанные со стройкой, считаются личными проблемами. Решать их прежде, чем служебные проблемы, является отклонением от линии партии.

– Сегодня вечером товарищ генерал Богдан хочет видеть взводы. Теперь, командиры взводов, подойдите и распишитесь в том, что вы ознакомлены с приказом, который я вам зачитал.

Один за другим расписываемся. Думаю о том, что после издания подобного приказа высшим офицерам из командования ДИСРВ и ДРНХ и даже министру Миля незачем практически приходить на службу, потому что всю воинскую ответственность они возложили на плечи командиров взводов и рот. Шепчу на ухо Мэркучану:

– А разве обязательно расписываться за все эти приказы? Для чего мы расписываемся?

– Потому что дураки! – не выдерживает от возмущения Мэркучану. – Ты не видишь, Иоане, как мы влипли?

– Постой, – говорю я. – Значит, мой долг командира взвода – обеспечить фронт работ резервисту? Но разве не другие занимаются этим делом? Не директоры и инженеры треста «Карпаты» и архитекторы?

– Нет, мы! – говорит Мэркучану, глядя на меня с отчаянием. – Мы виноваты, если у резервиста нет работы! Мы отвечаем за все! Слушай, Иоане, ты что, не смотрел на наших командиров, дорогой? Глянь на них повнимательнее. Когда гражданские кричат на одного из них, даже полковник вытягивается по струнке и отвечает им вежливо. Так же, как делает Чарли Чаплин в своих комедиях: получая пинок под зад, он машинально тянет руку к шляпе, снимает ее и вежливо приветствует, улыбаясь. Получает еще один пинок под зад, снова тянет руку к шляпе и снимает ее, приветствуя с поклоном и улыбкой. Так и мы тоже дошли до этого. И еще говорим о воинской чести.

Расписываемся и отходим в конце концов, но не с чувством сожаления, ярости или стыда за то, что капитулируем, будучи не в состоянии защищать позицию, которую невозможно защитить, а с тихой покорностью, подобной смирению тех, кто кладет головы на плаху, отказавшись спрашивать, за что их казнят.

Мы питали иллюзии, думая, что в беспорядке и неразберихе, которые воцарились на всех уровнях, те, кто нами командуют, ослабят петлю. Ошибка! Не ослабляют! Когда река выходит из берегов и дикие животные в ужасе спасаются бегством, крокодил, занесенный в долину водой и барахтающийся среди огромных пней и бревен, которые могут раздавить его в любой момент, не забывает вонзить свои зубы в грудь оленю, бьющемуся рядом с ним, и перегрызть ему горло, хотя сам не знает, выживет ли он, чтобы воспользоваться своей добычей.

– Внимание! – раздается голос Михаила. – Собрание по подразделениям! Все командиры взводов и рот будут перерегистрированы. Личная карточка носится на виду, ничем не прикрытая, – так, чтобы ее было видно издалека. Старые карточки сдаете.

Это что-то новенькое. У каждого из нас – личная карточка из пластика, на которой написан личный номер. Она белого цвета, цифры на ней черные, и мы прикалываем ее к блузам над левым карманом булавкой. Но возникла проблема, которая никак не могла ускользнуть от недреманного ока церберов из координационной группы: булавка отстегивается или ломается, и личную карточку больше нельзя держать на виду. Тогда ее обладатель засовывает ее в карман. Так что придумали безупречный способ: личная марка впечатывается непосредственно на блузе.

Есть три комиссии, которые занимаются этим делом. Специальным устройством, вроде матрицы или печати, заправленным нерастворимой тушью черного цвета, надавливают на грудь над левым карманом, прямо на блузу. После этого на ней остается большая черная рамка, внутри которой вписано крупными буквами «МНО» [54] МНО – Министерство национальной обороны. , и под ними, чуть более мелким шрифтом – личный номер каждого. Резервисты могут свободно идти на обед после того, как начинает выполняться эта операция, и они пускаются бегом по направлению к столовой. Военные кадры остаются на месте. Одна из команд, которая занимается распечаткой, подходит в нашу зону и устанавливает стул: «Садись… Имя… Какой у тебя номер? Сиди прямо и сделай вдох!»

Мы проходим все, по очереди, Ленц, Ницэ, Мэркучану, я. Машинально произношу имя и личный номер, не дожидаясь, когда меня спросят. Старшина что-то колдует над огромной печатью, меняет на ней цифры, потом приставляет мне ее к груди, с силой нажимает на подошву устройства. Рядом полковник заносит имя и серию в регистр. Кто-то сзади поддерживает меня за плечо, чтобы номер лучше впечатался в полотно блузы. Мартовское солнце омывает мне лицо, и, ослепленный его лучами, я закрываю глаза. Угол матрицы больно надавливает мне в одном месте, и я невольно стискиваю зубы.

– МНО, три тысячи четыреста пятьдесят семь, Пóра Иоан! Следующий! – выкрикивает старшина, полковник аккуратно ставит галочку в регистре, и я встаю.

Совершенно странным образом я не испытываю возмущения. Может быть, два или три года назад мне бы это показалось позором и втаптыванием в грязь чести офицера, самой идеи офицерства, подлым предательством положения кадрового военного. Сейчас единственная вещь, которая меня беспокоит, – это то, что у меня все еще болит ребро, – в том месте, где впился угол матрицы. Сам удивленный этой констатацией, я спрашиваю себя со страхом, не пал ли я до положения раба, в котором полное отупение мешает видеть, как низко ты пал. Хотя абсурдность момента ошеломляет, некоторые из нас побеждают свое отвращение, прибегая к тому, что у нас еще осталось: сарказму и иронии.

– Теперь кажешься другим человеком, – говорю я Ленцу.

И Ленц:

– Это еще ничего. Увидишь, когда я постригусь наголо.

– Ты собираешься? – с любопытством спрашивает Мэркучану, приближаясь.

– Обязательно.

И показывает пальцем на печать у себя на груди.

Потом Мэркучану поворачивается ко мне:

– Ты носишь красивый номер, Пóра. Теперь, надеюсь, будешь работать с удовольствием.