Аманда Проуз - Дитя клевера

Она закрывает глаза и снова видит перед собой картину того последнего вечера, который они с Солом провели вместе в клубе Ронни-Скотс. Вот они сидят в баре, потягивают из фужеров шампанское, а пальцы их рук тесно переплетены, и они не сводят глаз друг с друга. Тогда они еще не знали, что это последние часы, которые им суждено провести вместе. Интересно, что бы она ему сказала, если бы знала, что это их последняя встреча? Вряд ли ее слова имели бы такое уж большое значение для их будущего. И уж тем более едва ли они изменили бы это будущее. Так распорядилась судьба, и им двоим осталось лишь одно: подчиниться неумолимому ходу событий, от них не зависящих. Неумолимый рок, кажется, так говорят в подобных случаях. Она устало откинула голову на свою детскую подушку и, как ни странно, почти сразу же забылась глубоким сном смертельно уставшего человека.

На рассвете она проснулась от громкого лязга входной двери. В дверях спальни завис Уолли, он что-то бессвязно бормотал себе под нос. Какое-то время его водило из стороны в сторону, но вот наконец он переступил порог и сделал несколько шагов, спотыкаясь и цепляясь за собственные башмаки. От него сильно разило спиртным. Гремучая смесь запахов ударила ей в нос, скорее всего, виски и пиво. Кое-как он стянул с себя брюки и рухнул на матрас в рубашке и носках. Дот лежала не шевелясь, молча глядела на желтовато-оранжевый свет уличных фонарей, проникающий в комнату. Уолли слегка пошевелился на своей половине, и Дот вдруг почувствовала, как сотрясаются его плечи, все его тело, от рыданий, которые он пытался заглушить, уткнувшись носом в подушку. На Дот нахлынула волна сочувствия, но слова утешения не шли с языка. Тогда она просто положила руку ему на спину и стала гладить ее. Так обычно утешают незнакомых маленьких деток, когда застают их в слезах.

Слова Уолли прозвучали неразборчиво сквозь толщь подушки, но Дот поняла их правильно. И услышала все, до последней буквы.

— Все! С меня довольно!

Сердце Дот екнуло. Что ж, он прав! Так больше жить нельзя… Все, что еще оставалось живого в ее душе, было сброшено с балкона и разбилось вместе с раковиной. Трудно сказать, смогут ли они после этого снова начать все сначала. Но в эту самую минуту ей было жаль, очень жаль их обоих.

Солнечное морозное утро. Еще совсем недавно в такую погоду она с удовольствием прошвырнулась бы по улицам своего родного микрорайона Лаймхаус в обществе лучшей подружки Барбары. Или они бы вместе смотались в доки, а потом зарулили бы в какое-нибудь кафе, чтобы посидеть, поболтать, выпить по чашечке чая или кофе. Дот смахнула слезы с лица и снова принялась наводить порядок на кухонном столе. Она больно прикусила верхнюю губу, чтобы перестать плакать. Хватит слез! Хватит тоски! Но вот только как все это прекратить, Дот не знала. В одной руке она держала полосатое кухонное полотенце, которым только что закончила протирать тарелки, оставшиеся немытыми после вчерашнего ужина. Пальцами другой руки крепко уцепилась за металлический кронштейн, чтобы не потерять равновесие и не упасть. Пряди волос упали на лицо и закрыли глаза, и Дот словно спряталась за этот водопад шоколадных кудрей. Прошло уже три дня с тех пор, как разбилась раковина, но стоило Дот только вспомнить, как она парила в воздухе, прежде чем упасть на бетонный пол, и слезы сами собой начинали литься из глаз. Странная вещь! Ведь Сол даже не видел этой раковины, не говоря уже о том, чтобы держать ее в руках, и тем не менее именно этот предмет какими-то незримыми узами накрепко соединял ее с любимым. Волшебство! Иначе и не скажешь…

А еще, раковина — это то немногое, что осталось у нее от детства, память о дедушке. И не важно, что до своего вторичного обретения раковина много лет провалялась в сарае среди кучи прочего хлама. Но, конечно, главная причина слез — это Сол и все, что с ним связано.

— Держись, Дот! — командует она сама себе тихо, но решительно, одновременно и утешая себя, и настраивая на лучшее.

В кухню крадучись заглядывает муж. На ногах — черные носки и только, зато совсем не слышно звука его шагов. Она поворачивается ему навстречу. Чего он хочет? Чашку чая? Бутерброды? Темные круги под глазами — результат нескольких бессонных ночей кряду, скулы заострились, кожа приобрела какую-то болезненную желтоватую бледность, измученное выражение лица. Кажется, он снова плакал. Но спросить его об этом напрямую Дот не решается. Она слишком плохо знает Уолли. Зато она спрашивает о другом:

— Что будем делать, Уолли? Мы не можем больше жить так, как живем. Верно ведь?

Странно нарушить молчание, которое установилось между ними, застопорив все остальное, словно глыба льда, и вдруг молчание нарушено… И не просто нарушено! Дот задала мужу наисерьезнейший вопрос. Речь ведь не о чашке чая и не о просьбе передать кетчуп с другого конца стола.

Уолли смотрит ей прямо в глаза. Это тоже прогресс! С того самого момента, когда они произносили в церкви слова брачного обета, поклявшись друг другу быть вместе и в радости, и в горе, он еще ни разу не посмотрел на нее вот так, в глаза. Уолли взъерошил волосы на голове, задержав пальцы на затылке, закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Потом прошелся рукой по лицу, яростно потер подбородок и шумно выдохнул.

— Пошли, поговорим! — спокойно сказал он.

Дот молча последовала за ним в большую комнату. Бросила полотенце на кухонный стол и на ходу вытерла руки о подол юбки.

Негромко шипел газ в камине, они уселись на скрипучих виниловых стульях. Дот положила себе на колени небольшую подушечку в вязаной наволочке, а сверху положила руки, тесно переплетя кисти, словно выстраивая некий барьер между собой и мужем. Уолли слегка подался вперед, локтями упершись в колени. Рукава рубашки были закатаны до локтей, туго обтягивая бицепсы. Его лицо оказалось совсем рядом с ее лицом.

— Прости меня за эту раковину. Я не должен был ее разбивать.

— Прощаю!

Хотя в глубине души она знала, что ни о каком прощении речи нет.

— Ты ведь встречалась с моими родителями, и с мамой, и с отцом… Видела их…

Он говорил медленно, тщательно взвешивая каждое слово, но при этом внешне оставался абсолютно спокойным.

Дот кивнула, пока еще не понимая, к чему он клонит.

— От них никогда не было проку! Ни в чем! Совершенно бесполезные люди! Одна труха… Помню, нам прислали из школы письмо. Мои учителя не сомневались в том, что я легко сдам вступительные экзамены в гимназию и продолжу свое образование дальше. Я положил письмо на каминную полку и сказал отцу, что скоро в гимназии будет день открытых дверей. «Ты сводишь меня туда?» — спросил я его. Он взглянул на меня, насупившись, и лишь буркнул в ответ: «А зачем?» Будто сама мысль о том, что мне стоит продолжить учебу и получить хорошее образование, показалась ему настолько абсурдной, что он даже не соизволил обсудить со мной такие перспективы. Но папашка мой — человек очень политизированный, надо сказать! Любит порассуждать при случае об исторической миссии пролетариата. Сказал, что если я начну обучаться во всяких гимназиях, то попросту предам идеалы своего класса, нахватаюсь всяких там разных идей, которые никак не соответствуют моему общественному положению. Я хотел спросить у него, а какое такое у меня общественное положение, конкретно! Да что толку спрашивать, все равно это ничего бы не дало в итоге. Думаю, что многое в моей жизни могло бы сложиться иначе, если бы… Но они ведь все уже заранее спланировали за меня! От них не было никакого прока не только мне, они и между собой собачились всю жизнь, сколько я себя помню. Никогда я не видел их счастливыми, никогда они не представали передо мной супружеской парой, готовой поддержать друг друга или помочь. Честно! А потом я как-то раз попал к вам. Твой отец пригласил меня к себе в гости. Мы ведь с ним вместе работали когда-то… И стоило мне переступить порог вашего дома, и на меня тут же пахнуло теплом и уютом. Я еще вешал свое пальто в прихожей, а твоя мать уже начала звенеть чашками на кухне. Тут же был накрыт стол, подали чай и даже какой-то фруктовый торт к нему. Я почувствовал себя настоящим королем, ей-богу! Помню, как они оба весело смеялись, слушая что-то по радио… только не припомню что!