Ирен Роздобудько - Пуговицы

А тот, кто сгоряча воскликнул это, испугавшись тишины, цедил сквозь стиснутые челюсти: «Да нет… Мы еще повоюем!» — и его начинали хлопать по плечу, мол, вот так уже лучше.

Марина все больше молчала.

Даже странно: почему бы не позвонить Лине, не успокоить ее, мол, «Я здесь — а где ты? Давай встретимся у архангела Михаила — будем вместе…». Или договориться с кем-то другим — из клиники.

Просто посидеть, поговорить, завести «на экскурсию» в медицинский пункт, показать, какой стала ловкой, пожаловаться на боль в груди и ногах, пожаловаться, что соскучилась по сыну, так соскучилась…

Обсудить нелюдей из Мариинского парка, поохать над их зверствами — теми, что видела собственными глазами, и теми, которые показывали по телевизору, пообсуждать действия и выступления политиков, высказать свои прогнозы на будущее…

Но таких разговоров вокруг ходило слишком много.

И Марине казалось: только она вступит в них, как порочный круг гнева в ней разорвется, распылится на кучу слов, а возможно — слез. И она станет слабой, обессиленной.

Сейчас мы сильны своим отчаянием, верой и духом, думала Марина, но придет время, и мы станем сильными своей силой — той истинной силой, которая дремала все эти годы.

Да, нас сознательно ослабляли: развращали и разворовывали армию, разрушали и «сдавали своим» за бесценок промышленность, оттесняли последние копейки по науке, опускали ниже плинтуса культуру.

По сценарию, который четко вырисовался только сейчас, чиновничество разъедало страну изнутри, как жук-короед выедает сердцевину могучего дуба, оставляя под корой ствола гниль, чтобы было легче завалить его, разбить вдребезги и уничтожить.

Именно сейчас, несмотря на всю верную риторику речей и патетику событий, Марина с особым отвращением вспоминала какие-то мелочи, которые в настоящее время стали для нее особенно ненавистны.

Скажем, привычка одновременно есть из банок винегреты во время обеденного перерыва, надевать под брюки рваные колготки, а новые — класть в морозилку, чтобы носились дольше, устраивать грандиозные очереди в магазинах перед праздниками и выбрасывать половину накупленного на помойку, после этого показательно ходить в церковь на Пасху, чтобы вечером орать пьяные песни под гастрономом. Смотреть по телевизору только «о смешном» или «про милицию».

Не думать.

Не читать.

Не стремиться к большему.

Таким был ее резиновый городок, откуда собирали и централизованно привозили в парк перед зданием Верховной Рады автобусы с рабочими и безработными, откровенными бандитами и равнодушными работниками, бывшими спортсменами-рэкетирами и простыми гражданами, которые хотели «увидеть столицу на шару».

…Противостояние перевалило за второй месяц.

И мирные демонстрации превратились в революцию.

Но чем она могла закончиться — никто не знал.

Зима была долгой.

Но в середине февраля взошло яркое, не зимнее солнце…

…Марина выскочила из Михайловского, куда утром побежала за лекарствами — там их было больше. А у нее «на пункте» заканчивалось обезболивающее. Прислушалась.

Издалека раздались какие-то новые звуки — похожие на те, что слышала в кино «про войну и немцев».

Не поверила: автоматные очереди, исходившие здалека, смешивались с завываниями сирен «скорых». Помчалась вниз, на ходу набрасывая медицинскую накидку и крепко зажимая под мышкой лекарства.

Какой- то совсем второстепенной мыслью поблагодарила неизвестную женщину за кроссовки — уже довольно грязные, потертые и перемазанные пеплом, но — крылатые.

Добралась до отеля «Казацкий» и застыла.

Да, вчера ночью здесь горел дом Профсоюзов, горели подбитые БТРы, наступали войска, снова сузив круг до сцены, но по той же магической формуле — «Не пройдут!» — не прошли. Говорили, что в «профсоюзах» заживо сгорели более тридцати раненых…

Но то, что увидела теперь, поразило, как не поражала ни одна из нереальных реалий, в которых жила эти два месяца: у «Казацкого» ровным рядом лежали убитые…

Их было много.

А сверху, с Институтской, сносили других. Клали рядом, накрывали одеялами и простынями, которые сочились кровью.

Сверху клали каски — оранжевые, зеленые, разрисованные — разные.

Но однозначно — хрупкие для настоящих пуль. Вокруг ходили священники, страшно выли женщины…

Ей надо было бежать вверх, туда, где небольшими когортами пробивались к Октябрьскому дворцу ребята.

Но ноги подкосились.

Села на бордюр.

Смотрела на пробитые каски и деревянные щиты. На то, как трепещут на мертвых руках живые записки — с фамилиями.

Очнулась от взгляда. Он пронзил ее всю, словно рентген.

Напротив почти в такой же застывшей позе сидела молодая женщина.

Смотрела на нее и быстрыми движениями делала зарисовку в потрепанном блокноте.

Хотела отмахнуться, как от мухи: нашла время для рисования.

Но не смогла пошевелиться.

Между тем женщина перевернула страницу и подошла к ней.

Марина, не поднимая головы, несколько секунд наблюдала за ее ногами.

Точнее — за сапогами.

Это были ЕЕ сапоги!

Итальянские, из мирной жизни…

Но — черные от сажи, седые от пепла и поцарапанные.

Женщина присела рядом.

Открыла блокнот, показала листок, на котором только рисовала.

Такие простые действия, но они вывели Марину из ступора.

На листке — она, Марина. Двумя-тремя росчерками. Но очень похожа.

Посмотрела на женщину. Подумалось о «мирном» — издалека та выглядела гораздо моложе…

— Простите, я совсем испортила вашу обувь… — сказала художница.

Хорошо, что она сказала именно это.

Не о смерти.

Не о вчерашнем дне и сегодняшнем утре, не о том, что будет завтра.

Марина внимательно посмотрела на нее. Вспомнила.

На девушке (а точнее, молодой — и одновременно постаревшей за эти дни — женщине) была та же одежда, что и полгода назад: клетчатая шерстяная куртка и вязаная шапка с длинными засаленными завязками, черные от грязи джинсы.

Прозрачный — «рентгеновский» — взгляд, от которого светлее в голове.

И от которого хотелось улыбнуться даже здесь, даже сейчас…

— Как вас зовут? — спросила Марина, рассматривая рисунок.

— Лика.

— Анжелика? — почему-то уточнила Марина.

— Нет, просто — Лика…

— Я — Марина. И я тоже испортила вашу обувь, Лика… — сказала Марина.

Улыбнулась.

Поднялась.

Побежала вверх.

Туда, откуда целились снайперы…

— Не говорите им код!!!

Крик в никуда.

Возможно, он касался жителей первого этажа…

Двери подъезда громко клацнули, и наступила тишина.

Слышно было только тяжелое дыхание из десятка грудей.

В окно на втором этаже светило яркое, не зимнее солнце.