Ирен Роздобудько - Пуговицы

И она работала над тем, чему могла помочь: над облупившейся или потускневшей краской трехсотлетних картин. Оживлять слепые лица прекрасных мадонн, их улыбки, непроизнесенные слова, неизвестные судьбы, кроющиеся в морщинах или складочках бровей.

Она пыталась приезжать сюда и в выходные.

Ослепленные или обескрыленные существа ждали ее, просили совершенства, чтобы продлить свою жизнь еще лет на сто…

Зимой здесь было гораздо меньше посетителей.

Бывало, что мистер Макчисхолм ходил по пятам одного-двух туристов, которые попадали сюда проездом.

А потом, спускаясь в мастерскую, жаловался на боль в пояснице.

А утром снова открывал ворота длинным железным ключом и застывал за столиком с рекламными проспектами, как паук в паутине.

Миссис Оливию за эти полтора-два месяца она видела лишь трижды.

Она тоже была в ее сне, как некое мифическое «начальство», от которого зависело отопление в мастерской или прибавка к зарплате. Но и то, и другое Энжи интересовало не больше, чем ухаживания Робби.

Если честно, она вообще могла ничего не делать — просто стоять у окна, любуясь садом, и пить кофе, согревая ладони кружечкой.

Глаз Богоматери смотрел на нее требовательно, мол, дай мне прозрение, и я скажу тебе что-то важное.

Заскрипели двери — в них ввалился Робби.

— Сегодня по ВВС сказали, что в твоей стране — настоящая война! — с порога возбужденно сказал он, вешая куртку на гвоздь.

— Какая война? С кем?

— Ну, ты что, телевизор не смотришь или у тебя Интернета нет?!

Телевизор… Интернет…

Да, в ее сне нет ни того, ни другого.

— А че? — сказала она.

Робби глубокомысленно хмыкнул, посмотрел на нее удивленно.

— В принципе, меня это не касается. Просто я думал, что ты… все же… не совсем… того… Ну, не интересуешься. Собственно, извини.

Он растер руки, подул на них, пошел наливать кофе.

Она смотрела на него сосредоточенно.

Не знала, как сформулировать вопрос.

Да, Робби знал, что она — из Украины. Но о самой Украине у него не было никаких сведений, кроме того, что ОНА — оттуда. Даже о Чернобыле не слышал. А здесь — вот так: сам принес какую-то нелепую новость!

— Объясни, пожалуйста, — сказала она.

Он отхлебнул кофе и напрягся, вспоминая, что услышал «по телевизору»:

— Сказали, что вы, то есть твои соотечественники, собрались на какой-то площади, держат оборону вот уже полтора месяца с целью свержения режима. Есть жертвы…

— Жертвы? — не поверила она. — У нас?? В Киеве??

И внутренне вздрогнула от непринужденного «у нас», вспоминая, сколько раз ее ловила на этом Мелани Страйзен.

— Так сказали. Люди вышли на мирный протест: ваш президент не подписал в Вильнюсе соглашение о вступлении в Евросоюз. Теперь стоят день и ночь в центре города. Там — целый городок… Жгут шины… Сказали, что Великобритания поддерживает народ Украины. Ну, если это так, то и я — поддерживаю!

Он улыбнулся и щелкнул своей кружечкой о ее.

Но она не приняла шутку.

Мрачно начала собираться.

— Ты куда? — удивился Робби.

— К телевизору…

Хлопнула дверью.

Ехала в Тейн, накручивая кнопку магнитолы, но ничего не нашла.

Она никогда не возвращалась из Донробина так рано и удивилась тому, как хорошо на ее заснеженном дворе, какая тишина, как живописно розовеет брусчатка под шерстяным ровным слоем снега. Как тело под белым кашемировым свитером…

Дом улыбался ей чистыми окнами (спасибо миссис Адели!), тени деревьев образовывали на снегу золотые узоры.

Она вбежала внутрь, на ходу сбрасывая куртку, перчатки и сапоги.

Щелкнула пультом телевизора — там под волынку пел какой-то местный фольклорный ансамбль. Переключала каналы. Ничего. Пожалела, что не установила антенну, которую предлагал Шон.

Бросилась к шкафу.

Там стоял чемодан, который сунула туда два месяца назад, — до сих пор в него не заглядывала, ведь там были только летние вещи. И те — футболка и джинсы.

В футболку, словно доисторическая реликвия, был завернут ноутбук.

Позвонила Шону, спросила, как подключиться к сети.

Подключилась.

Набрала в гугле — «Киев».

Выбрала первую попавшуюся ссылку…

…И сразу, как это бывает только в кино (или все же в ее длинном «сне во сне»), увидела лицо отца. Ухватилась за экран, едва не сбив изображение.

В ушах запищало. Как ни делала звук громче — он пропадал.

…Она давно не видела его. И плохо помнила из-за постоянной занятости и потому, что после замужества, которое ему не нравилось, они общались нечасто.

Но это был он!

Он стоял на трибуне в окружении синих флагов, из его рта шел пар.

Кадры прыгали, переходя с трибуны на толпу перед сценой. Толпа стояла за железными бордюрами, по периметру которых выстроились милиционеры.

Все, кто стоял на трибуне, выступали по очереди. Именно в этот момент перед микрофоном шевелил губами, пуская пар, благочинного вида старик в очках.

За его спиной, в ожидании своей очереди, улыбалась широкой улыбкой злого вида блондинка в каракулевой шубе. За ней — респектабельными рядами — выстраивались другие.

Говорили о «предательстве интересов граждан Восточной Украины». Жаловались, что некие «они» не слышат неких «вас». Перечисляли заслуги власти и президента, ругали Европу, пугая окостеневшую толпу «гей-парадами» и однополыми браками, восхваляли российского президента…

Не поняла: что-то Робби напутал, какие шины, которая «оборона», какой Майдан?

Перешла по второй ссылке, потом по третьей, десятой… сотой.

Сюжетов оказалось множество!

Каждый вбивал клин в мозг. Смотрела, сжав виски руками.

Что принять на веру?

Кто мог бы это подсказать? Шон? Адель? Робби? Мистер Макчисхолм? Джош? Дикторы ВВС? Кто? Те, кого видела на сцене Европейской площади под ливнем синих флагов, или те, кого увидела во вспышках огней на Майдане?

В какой момент наступает это время Х, когда ты должен сделать выбор: кому верить, за кем идти, с кем стать бок о бок?

А если этот выбор сделаешь, пользуясь только чьим-то авторитетом, обещанием, подвижной картинкой телевидения, симпатией к трогательным дужкам очков, к сноровке составлять слова — будет ли он, этот выбор, именно твоим?

Куда, в какую сторону, по каким наслоениям стоит начать разматывать ту ниточку, о которой говорила Мелани? От какой точки отсчета?…

И она вспомнила: ей семь лет.

Она сидит на полу и старательно выводит «плакат»: «Люди, вы свободны!». В дверях стоит отец, за ним — мужчины, вышли из-за стола, чтобы посетить «детскую». Она быстро дорисовывает бабочки и прикрывает «плакат» ладонями — от их смеха, от их взглядов, от того, как они одобрительно похлопывают отца по плечу: «О! Агитатор растет!» — и предлагают использовать этот детский рисунок «в печати». И его отчаяние, которое видит только она. Видит не глазами — а чем-то другим, что важнее глаз.