Ирен Роздобудько - Пуговицы

Люди прибывали. Стояли на коленях над мертвыми. Помогали живым.

Обыденность их подвига снова поразила меня.

Все звуки воспринимал, как через ватную повязку, которую мне надевали в детстве, когда у меня было воспаление уха.

Хотелось лечь — где угодно, лишь бы лечь…

Ободранная земля площади притягивала меня.

Я присел у подножия святого Михаила и… увидел Лику.

…как странно…

Он приехал из чужой страны — охладелый, в зените мифической славы и немифического одиночества, в неопределенном, но уже очерченном чувстве к другой, с неприятным и, возможно, давно уже не нужным бременем давней и несуществующей вины, со жгучим вопросом — что должен сказать в первый момент встречи, на которую надеялся и которой подсознательно не хотел, с осознанием того, что эта встреча невозможна, а поиски — напрасны.

Бесполезны, как попытки вернуться в юность.

И тех слов, которые должен был произнести в первый момент, — тоже нет. Они испарились из него много лет назад, когда еще была надежда что-то объяснить, доказать, выкричать на одном дыхании — и получить в ответ нужный результат.

События, развернувшиеся сейчас, достаточно четко дали понять: хватит. И поисков, и… скрученной шеи, которая поворачивает голову в прошлое. Оторванная пуговица с выцветшим изображением ангела, «который обожает», никогда не будет пришита на место! Ведь того места не существует. Давно не существует.

И, собственно, что он должен был сказать той новой женщине, «американке», которая, вероятно, говорила бы с уже наработанным акцентом? Что?

И вот: как странно!

Он брел по растерзанной площади, увязая ватными ногами в землю, в полном отупении от бессонных ночей, с дрожью в каждой клетке тела и непреодолимым желанием — прилечь прямо здесь, на голую землю, рядом с теми, чьи тела лежали, накрытые одеялами и флагами.

И когда это желание стало невыносимым, действительно опустился на кучу битого кирпича. Закоченевшими пальцами выбил из пачки последнюю влажную сигарету и…

Прямо напротив себя увидел ее, Лику.

Криво улыбнулся и подумал, что умирает.

Маленькая женщина-смерть сидела напротив — в шерстяной шапке, из-под которой выбивались спутанные грязные пряди рыжеватых волос, с лицом, серым от копоти, в куртке, которая давно потеряла цвет, в джинсах с черными пятнами сажи, в рваных сапогах, в перчатках с «обрезанными пальцами».

Люди сновали между ними.

И каждый раз, разминая в пальцах сигарету, он думал, что видение исчезнет.

Но оно не исчезало.

Женщина сидела и смотрела на него, или — сквозь него — тем же взглядом, который был в то время на лицах многих.

Он отбросил сигарету, которую за эти минуты выпотрошил до конца, и понял, что это действительно она — «Царевна-лягушка»…

Но теперь она напоминала общипанного котенка, уцелевшего на пепелище.

Он не удивился.

Не вздрогнул.

Не изменил выражения лица.

Лишь констатировал: это не смерть, и не призрак, и не последствие контузии.

Это была она, Лика.

И она смотрела на него так же — спокойно и прямо.

Ведь все пережитое здесь делало невозможное возможным на много лет вперед.

Он встал, обошел толпу и сел рядом с ней.

Обхватил за плечи — так, как обнял бы любого из собратьев.

Почувствовал запах гари от ее одежды.

— Пошли… — сказал он. — Все кончилось…

— Там… — Она кивнула куда-то в сторону, где суетились люди. — Саша… Михаил… И… то…

Ее губы дрожали.

— Мы всех найдем, — кивнул он. — Не надо. Мы всех найдем. Обещаю.

Ее надо было вывести отсюда.

Он поднял с земли ее рюкзак.

— Это — твой? Пошли домой. Метро работает…

И повторил:

— Все кончилось…

Он взял ее за руку и почувствовал, что ее пальцы твердые, как деревяшки, — такие же как у него после работы, которую они выполняли вместе — здесь, на Майдане.

Они спустились в метро и ехали, стоя в углу, чтобы не привлекать внимание тех, кто имел приличный вид и спешил на работу.

В очередной раз его обожгла мысль, что жизнь течет параллельными руслами и никто из пассажиров не догадывается, что несколько часов назад он, сейчас напоминающий бомжа или погорельца, карабкался вверх к Октябрьскому дворцу и мог погибнуть. И не ехал бы сейчас здесь, среди них, живых, под их любопытными взглядами.

Он прижимал ее к себе — только ради того, чтобы она не упала, и вдыхал запах, который привык вдыхать там, наверху, за эти долгие месяцы, запах, который отныне всегда будет с ним, — запах дыма.

Он мог бы спросить, как она оказалась здесь.

Вероятно, это было бы логично.

Сказать, что искали ее.

Рассказать о Елизавете. О Дезмонде Уитенберге.

Спросить о дальнейших планах…

Но теперь это не имело значения. Это могло остаться на далекое «потом» и — скорее как мостик к какому-то мифическому и неясному будущему.

Время сместилось. Прошлое, в котором была куча связей, — стало тем, что утратило значение здесь и сейчас.

Они просто ехали в метро.

Затем шли по знакомому переулку к знакомому дому — тому самому, куда десять лет назад подъехало такси, чтобы отвезти молодую перспективную студентку на вокзал, а дальше — на «пленэр», а затем — покатить в неизвестность.

…В квартире было тихо и пусто.

Только разбросанные вещи, затоптанный пол, одеяла на нем и посуда на кухне говорили о том, что здесь жили люди. И их было много. Но после утренних событий было ясно, что мало кто захочет провести ночь здесь, на окраине.

После победы.

И всего того, что должно было произойти вечером там, где утром пролилась кровь и откуда они только что выбрались, как два общипанных, но непобедимых бойца.

С порога он бросился набирать воду в ванну, метнулся в кухню в поисках того, что можно было бы назвать едой.

А когда снова выскочил в комнату, увидел, что она стоит, как стояла: в одежде, которая будто прилипла к ней, с рюкзаком в руке, в шапке. Даже не сняла свои обрезанные грязные перчатки.

Значит, надо заняться и ею.

Он стянул с нее куртку, под которой оказалось два мужских рваных свитера, усадил на диван, расстегнул «молнии» сапог — под ними тоже были двое носков — мужских и рваных. Все бросил в угол.

Полез в шкаф, достал то, что осталось здесь от Елизаветы, — халат, домашний байковый костюм, тапочки. Нашел чистое полотенце.

Все эти действия показались ему такими же обыденными, как и их встреча, как и ежедневная «работа», которую он выполнял в течение этого времени. Как все течение жизни, в котором пафос красных дорожек иногда выглядит насмешкой по сравнению со всем тем, что делаешь ежедневно.

— Ванна — горячая. Сейчас я приготовлю омлет, — сказал он, тыча ей в руки полотенце. — Что у тебя? — кивнул на мокрый рюкзак.