Ирен Роздобудько - Пуговицы

— Я поеду, — сказала Лика, когда они разошлись. — Если вы все так этого хотите.

— Ну вот, ты опять делаешь это ради кого-то! А ведь ты талантливая художница, это твой мир и твое окружение. В конце концов, сможешь продать свои картины и… О! Я придумал! Ты продашь свои картины и подаришь мне шкаф!

Ей нужен был толчок, идея, ради которой она смогла бы оторваться от привычного домашнего мирка. И такая идея ей понравилась. Она даже захлопала в ладоши и тут же начала сгребать в этюдник кисти и краски, хотя до начала биеннале оставалась неделя. Выглядело все это приблизительно так: где-то у подножия гор разбивались палатки для художников, ставился брезентовый тент, под которым располагалась выставка. Две недели молодые дарования работали на пленэре, выставляя свои старые и новые работы на продажу. Сюда же автобусами привозили журналистов, телевизионщиков, критиков и даже иностранцев, желающих приобрести картины.

— Это будет дурдом, — поясняла мне Лика. — Пьянки до утра… Причем — беспробудно. Какое тут рисование? Так, фикция одна.

— Не преувеличивай. А если и так — хоть полюбуешься природой, подышишь другим воздухом. А я приеду тебя проведать. И мы будем бродить по горам!

Тут меня передернуло, и я замолчал…

Я люблю сентябрь. В этом году он был особенно теплым и каким-то вкусным — воздух почему-то был пропитан запахом кофе, а к вечеру к нему примешивался аромат травы и еще зеленых листьев, подернутых рыжеватой дымкой. Лика уезжала рано утром во вторник, позже всех из группы. Днем раньше я договорился с ребятами, что они возьмут ее этюдник и рюкзак, незаметно сунув им при этом долларов десять. Лика ехала налегке. Утром мы пили кофе в кухне, и я пытался впихнуть в нее хоть бутерброд, но она категорически отказывалась.

— Ну, что, собственно, происходит? — говорил я. — Пару недель отдохнешь от меня, от дома… Другая бы радовалась…

— Никогда не говори так — «другая». Я не знаю, что делали бы остальные, но мне без тебя плохо. Как будто теряешь какой-то важный орган — руку, например, или ногу. Ты бы смог ходить с одной ногой?!

— Купил бы костыли! — улыбнулся я.

— Ты шутишь, а я — серьезно…

Я вызвал такси (проводить Лику не мог — у меня была назначена важная встреча) и уже в прихожей бережно застегнул пуговицы на ее курточке.

— Этот ангел тебя сохранит, этот — защитит, этот — немного сердится, а этот — обожает… — приговаривала она, пока я справлялся с застежкой.

Я немного волновался, будто бы она была трехлетним ребенком, и все же с каждой застегнутой пуговицей во мне поднималось чувство благодарности за то, что она уезжает, что я смогу побыть один — ПОПРОБОВАТЬ побыть один, без нее. Возможно, это как раз то, что надо было нам обоим. Я не сказал этого вслух, чтобы не обидеть ее. Уже стоя на пороге, Лика обхватила мою шею руками и замерла на несколько секунд.

— В конце концов, — не выдержал я, — не хочешь ехать — оставайся! А то получается, что я тебя словно на каторгу отправляю! Странно, ей-богу!

Она отстранилась и улыбнулась:

— Все, все, прости! Я побежала!

— О, Господи! — спохватился я. — А деньги?!

Я вернулся в комнату, выгреб из ящика кучу купюр и протянул Лике.

— Зачем мне столько?

— Возьми на всякий случай! Вдруг тебе там что-то не понравится — поселишься в гостинице или вообще вернешься самолетом! Так мне будет спокойнее.

Она сунула деньги в задний карман джинсов и быстро закрыла за собой дверь. Из окна я проследил, как она села в такси, и потом, когда машина тронулась, как старушка, послал вдогонку крестное знамение.

Я остался один. Но особенной легкости не почувствовал. Выпил рюмку водки и засобирался на встречу. Разговаривал почти механически. Мысли работали в совершенно другом направлении. Впервые за два года я остался один — это ли не повод встретиться с Лизой с глазу на глаз? Но — зачем? Не собирался же я заняться прелюбодеянием! И все же мне хотелось хоть как-то заявить о себе, напомнить о том, о чем я, в отличие от нее, никогда не забывал. Может быть, даже наказать, заставить захлебнуться всем ужасом ситуации, как им захлебнулся я в тот момент, когда она вышла навстречу из прихожей. Да, точно, мне нужно было поставить жирную точку в конце, чтобы потом жить нормально и больше никогда не сидеть за их пошлым семейным столом. Я быстро завершил переговоры, завернул в «Суок», заправился для храбрости двумя стопками «Немирова» и набрал номер ее мобильного телефона.

Вначале я доложил, что Лика уехала, отчитался, как она одета и что взяла с собой, ответил еще на ряд таких же бессмысленных вопросов. А потом предложил немедленно встретиться для «важного разговора». Она слегка удивилась.

— Хорошо… Приезжайте сейчас к нам. У меня будет свободных часа полтора.

Нет уж, только не у них, подумал я. Встреча в ресторане тоже выглядела бы несколько странно.

— Я могу подъехать к вам, — сказала Лиза. — Вы сейчас дома?

Я предложил взять машину и подхватить ее на перекрестке через полчаса. Она согласилась. Было около полудня. Я успевал заскочить в ближайший магазин — не буду же я угощать ее вчерашним борщом!

Бог знает что творилось в моей голове. Если я собираюсь вывалить на нее всю черноту моего двадцатилетнего ада — зачем я, как истинный соблазнитель, нагреб шампанское, мартини и всяких красивых консервных баночек? Если же моей целью было достижение именно этой цели, каким же подлецом я буду выглядеть в ее глазах!

Я увидел ее издали, и сердце предательски задергалось. Она, как всегда, выглядела элегантно, узкое черное платье (странно, но другой цветовой гаммы я на ней и не видел, за исключением того белого купальника, в котором она лежала у бассейна двадцать лет назад!), туфли на шпильке, гладкие зачесанные и собранные в пучок волосы. Она без малейшей тени улыбки или приветливости кивнула мне и села на переднее сиденье. Я смотрел на тонкие завитки, выбившиеся из-под шпилек, и жадно вдыхал приятный аромат ее духов. «Лиза, неужели это — ты? — хотелось прошептать мне в этот строгий затылок. — Я думал о тебе всю жизнь. Даже тогда, когда мне казалось, что давно забыл о тебе. Что же мне делать теперь? Скажи ты. Как ты скажешь, так и будет…»

Я молчал, пока мы поднимались в лифте. Я кожей чувствовал ее неприятие, ее брезгливое удивление, ее нежелание погружаться в какие-то мои проблемы, из-за которых я отвлек ее от чего-то более важного.

Я долго не мог вставить ключ в замок и даже был бы рад, если бы он сломался. Я робел так, будто бы мне было не тридцать восемь, а восемнадцать, как тогда… Она прошла в квартиру не разуваясь, прошлась по комнатам, по-хозяйски заглянула на кухню, оценивая степень обжитости и уюта дома. После Ликиного отъезда здесь царил некоторый беспорядок, на столе еще стояли чашки, валялся надкусанный бутерброд и предательски бросалась в глаза бутылка водки и пустая рюмка возле нее.