Наум Ним - Юби: роман

«Правильно сказал Степаныч, хоть и сболтнул спьяну, – думал Федор Андреевич. – Мы сами воспроизводим свою власть и все механизмы еённых над нами злодейств. А я вам тута кто? Я вам и есть власть…»

Интернатовские дамы тоже горевали по Льву Ильичу, хотя, конечно же, совсем не так, как их коллеги-мужчины. Теть-Оль, например, забыла устраивать свою женскую судьбу и даже, можно сказать, махнула на себя рукой. На работу она приходила с опухшим от слез лицом и измятыми губами, да и делала она все машинально, на автомате.

– Как-то ты стала невкусно готовить, – решилась Ирина Александровна на правах старой подруги сделать замечание поварихе, уводя своих семиклашек с завтрака.

– И порции очень маленькие, – поддакнул Махан из-за спины воспитательницы.

Ольга Парамоновна и ухом не повела на такие инвективы в свой адрес – даже и не услышала.

– Дай сигаретку, – попросила она Ирину. – Куда-то свои затеряла – найти не могу.

Махан с независимым видом быстренько слинял с глаз долой.

– Держи! – Ирина протянула пачку. – Я тебя без сигареты уже и не помню, – сказала она. – Курение тебя убьет.

– Мне бы до этого дожить…

Наверное, Ирина совершенно напрасно выговаривала теть-Оле. Она и сама работала примерно так же. Приходила, отбывала, а дети, как верно заметил Федор Андреевич, оставались неприкаянными и даже забыли про «ходить хором».

Накануне того давнего и проклятого пятничного вечера, когда увезли Льва Ильича, Ирина взяла у него почитать стихи начала века. Ранее она стихи не читала да и не любила, но по совету Йефа взяла, а после его исчезновения и вчиталась, можно сказать, присосалась, как другие, бывает, к рюмке.

Она и в рабочие часы не закрывала книжку и, чтобы совместить свой стихотворный запой с воспитательными обязанностями, читала эти же стихи детям. Они старались пристойно слушать, но не выдерживали и разбегались по более важным делам. Однако совершенно неожиданно это насильственное кормление поэзией принесло диковинные плоды.

Муравей решил, что и он может научиться говорить стихами. Долго бродил один с гибким прутом, которым отхлестывал ритм своих творений по стволам деревьев или по чему ни попадя. Наконец, все у него сложилось, и он предложил одноклассникам странную игру, которая как-то вдруг затопила всю школу.

Игра была такая простая и такая идиотская, что трудно было не подхватить эту заразу своим участием. Правила простые. Первый играющий подходит ко второму (на самом деле – к любому) и говорит, например, так:

«Скажи: “Веревка”».

У второго два варианта на выбор. Если он не знает ответ, то должен сказать, что требует первый.

«Веревка», – говорит он.

«Твоя матка воровка», – лепит в него первый играющий и отходит с видом победителя.

Второй играющий, стало быть, утирается и понуро бредет прочь, потому что это не просто обвинение, а обвинение в стихах, и поэтому оно неоспоримо, как государственная бумага с гербовой печатью.

Но может быть и другой вариант: второй играющий знает ответ и сам говорит первому, что у того матка воровка. Тогда уже первый отходит в унынии и тоске, несмотря даже на то, что у него нет матки – ни воровки, ни какой другой. Этой вот дурью в считанные недели заразилась вся школа и до самых зимних холодов можно было слышать со всех сторон:

– Скажи: «Утка»…

– Скажи: «Хор»…

– Скажи: «Рак»…

Муравей выдумывал все новые рифмы и вбрасывал их в игру на ходу, сразу став признанным поэтом. Со всеми спорами в игре обращались к нему. Махан помирал от зависти.

Он целый день бродил в стороне от шума и веселья всей школы, но сочинил свой стих и после ужина подошел к Муравью.

– Скажи: «Чайник», – начал он игру.

Муравей долго шевелил губами, пытаясь сымпровизировать неведомый ему ответ, и наконец сдался:

– Чайник.

– Твой батька – начальник, – победно врезал Махан.

Муравей отползал совершенно раздавленный (это еще хуже, чем «матка воровка»), а Махан сразу же решил, что вырастет и станет настоящим поэтом, а потом приедет сюда и всем-всем расскажет, кто они на самом деле и кто их родственники до десятого колена. Расскажет, разумеется, в стихах, чтобы припечатать так припечатать – с рифмами и навсегда…

Махан ходил и мечтал, пока не натолкнулся на Муравья.

– Скажи: «Звезда», – потребовал Муравей…

Федор Андреевич упрямо гнул свою линию, и интернатовские работники уже не так часто собирались на полюбившиеся им поминальники. К тому же вовсю шел новый учебный год, и повседневные заботы вперегон директорским понуканиям постоянно теребили все школьные службы, не давая полностью отвлечься общим на всех горем. Под треньканье звонков школьная жизнь входила в привычную колею.

Тем временем секретные специалисты из областного управления безопасности своим порядком установили, что слухи, порочащие доблестные органы, исходят из школы-интерната, а потом распространяются далее разными клеветниками. Результатами своих открытий чекисты поделились с партийными работниками, которых тоже взволновали разговоры о замученном в подвале КГБ учителе. Поверили обкомовские работники исследованиям чекистов или нет, неизвестно, но Федора Андреевича вызвали в обком партии, чтобы сделать категорическое внушение и пресечь подрывные сплетни. Товарищи из КГБ на этом настаивали с особенным упорством, и товарищи из обкома не решились обидеть их отказом. Внушение так внушение.

Федор Андреевич привычно испугался (вызовы к начальству никогда не сулят ничего хорошего), но не сильно (как известно, его приятели и особенно их приятели были в хороших отношениях со всем областным руководством).

– Собирайся, Алевтина, – велел Федор Андреевич. – В обком поедем.

– Меня вызывают? – зашлась в испуге Алевтина Николаевна.

– Вызывают меня, но кто у нас руководит бездельниками коммунистами – я или ты? Ты руководишь – вот ты и отчитывайся за их усех.

– Зато вы руководите всеми бездельниками школы, – заспорила Алевтина.

– Поэтому если бы вызывали в облоно, я поехал бы без тебя, а вызывают в обком.

– Я же совершенно не готова, – забеспокоилась Алевтина.

– Ты заусегда уся готова, – одобрительно осмотрел ее Федор Андреевич.

Конечно же, Федор Андреевич брал Алевтину не для каких-то отчетов, а только для того, чтобы на нее там глядели да облизывались, глядели да завидовали, глядели да потели.

А так и будет. И никто не спросит: зачем бабу с собой таскаешь? Он вперед представит: знакомьтесь, мол, секретарь нашей школьной парторганизации коммунистов и пламенных борцов. После этого им только облизываться.

– Жалуются на тебя, Федор Андреевич, – встретил его инструктор обкома по народному образованию. – Коллеги говорят, что сплетни про них распускаешь, народ настраиваешь против органов. Спрашивается вопрос – зачем?