Сергей Жадан - Интернат

Слева тянется бетонная ограда, справа — крашенная в жёлтый цвет труба газопровода. Труба в нескольких местах перебита, словно кость, которая болит и которой нужна помощь. Но помочь никто не может: улица пустая, на трассе совсем никого, лишь впереди какое-то обгоревшее железо, — будто кто-то долго жевал пережаренное мясо, не дожевал, бросил остывать. Игуана осторожно объезжает горелую гору.

— Танк, — говорит, — шестьдесят четвертый. Горит, как дрова.

— Чем это его так? — спрашивает Паша.

— Да какая разница чем? — отвечает игуана. — Это ещё что. Там два трупа было, я целую неделю ездил, хоть бы кто прибрал.

— А сам чего не прибрал? — вдруг поворачивается к нему Паша.

— Да на хуя они мне! — резко отвечает ему игуана, и его кепка остро и угрожающе целится прямо в Пашу.

Паша не знает, что ответить. Отворачивается от окна. Игуана смотрит на дорогу, тоже ничего не говорит.

— Страшно, — говорит игуана неожиданно. — Страшно брать в руки мёртвое. Ясно тебе?

Паша молча кивает, незаметно потирая руки, будто они замёрзли. Едут дальше. А дальше ограда заканчивается, уткнувшись в трассу, которая тянется к городу. За трассой стоят двухэтажные дома, тут в основном и живут рабочие с ремонтного. Паша боязливо оглядывает окна: половина из них выбиты, половина затянуты плёнкой или забиты фанерой. Все тёмные, людей нет. Паша думает, что в последний раз живых людей они видели возле мотеля, но те люди были такие злые, словно и не люди. Ещё была Анна, но её он даже не видел. Интересно, какая она, думает Паша, узнаю её, когда увижу? Ещё был Еанс, Паша вспоминает Еанса, его тяжёлый взгляд, ленивое движение плечами — и вздрагивает, оглядывается вокруг. Игуана выезжает к трассе и притормаживает. Опускает стекло, высовывает наружу свою кожаную голову, напряжённо слушает. Со стороны кажется, будто принюхивается к воздуху. А воздух пахнет горелым и мёртвым, много не нанюхаешь, так что игуана втягивает голову назад, прячется в нору, быстро и нервно поднимая стекло.

— Вроде никого, — говорит Паше одними губами. — Попробуем?

— Давай, — отвечает ему Паша. Тоже одними губами.

Осторожно выползают наверх. Ограда остаётся сзади, вместо неё слева открывается панорама с широкой трассой и низкими небесами. Неба так много, что видишь только его, но вот глаза привыкают к такому количеству воздуха, и они замечают пассажирский автобус бело-серого цвета с высаженными окнами, а вокруг автобуса — целая толпа военных. Кто такие — неизвестно: никаких флагов, шевроны из машины не разглядеть, да и не разбирается Паша в шевронах. Тёмные, настороженные, стоят, держа в руках оружие, и смотрят прямо на них. Прямо на их опель. Смотрят внимательно и удивлённо, мол, кто это и откуда? Игуана аж пригибается за рулём и невольно притормаживает, хотя больше всего ему сейчас хочется включить заднюю и скатиться назад, за ограду, но Паша понимает, что назад ни в коем случае нельзя: только не назад, только не назад. Давай, шипит он игуане, жми, давай. И игуана послушно жмёт, правда, не очень уверенно, поворачивает и медленно-медленно едет вперёд. Так дети ночью идут в туалет: осторожно, медленно, на ощупь, боясь наткнуться на открытую дверь. И оба они — и Паша, и игуана — смотрят испуганно в зеркало и видят, как от группы отделяется один боец и направляет свой Калашников в сторону их так медленно удаляющегося опеля, и ещё видят, как кто-то из приятелей бойца трогает его за руку, мол, брось, не нужно, но тот движением плеча сбрасывает руку и снова поднимает Калашников. И Паша ещё думает: может, стоит выйти, поговорить, объяснить, показать паспорт? Только вот кто это? Кто это такие? Как с ними разговаривать, что объяснять? Тут уж хочешь не хочешь — прятаться некуда. Игуану словно парализовало, Паша втягивает голову в плечи, домой нужно было ехать, говорит сам себе, говорит, не отрывая глаз от бойца, что смотрит им вслед с осуждением и азартом. Но за спинами бойцов, где-то там, за холмом, вдруг разламывается тишина, гремит взрыв, бойцы сыплются на землю, как спелые яблоки в мокрую траву, и тот, что целился в них, тоже припадает к асфальту и кидается на обочину, и это последнее, что Паша успевает разглядеть, потому что игуана вдавливает педаль газа в днище своего опеля — и они летят вниз, по пустой трассе, под мокрыми небесами, в которых после полудня прорываются солнечные затоны и слепят глаза, и вода вокруг вспыхивает тысячью отблесков, как в марте, хотя после этого небо закрывается, словно двери лифта, и снова становится сыро и серебристо.

Внизу, на кольце, игуана нарушает правила, выскакивает на встречку, минует баррикаду, сложенную из деревянных поддонов, и мчит дальше по пустому проспекту Мчит и выскакивает на привокзальную — тоже пустую, будто все, кому нужно, давно уехали. Притормаживает, всё, кричит Паше, выскакивай, и Паша выскакивает, успевая-таки в прыжке ещё и рассчитаться и даже удивиться по поводу цены, всегда соглашался, платил, сколько говорили, а тут что-то его зацепило: вместе же боялись, вместе нервничали, что же теперь с меня драть, негодует Паша, но платит, сука, платит, сколько сказали.

Вокзал выкрашен в жёлтый цвет, но под дождём краска стала тёмной, тяжёлой. Государственные флаги с колонн предусмотрительно сняли: понимают, что армия оставляет город, лучше не нервировать тех, кто сюда зайдёт следом. Возле колонн корзины для мусора, переполненные яркими обёртками и пластиком. Сверху, на пустых бутылках из-под колы, повисло несколько окровавленных бинтов. Кровь тоже яркая. Мусор из корзин давно никто не выбрасывает. Даже голуби вокруг них не толкутся. Где они, кстати, думает Паша, близоруко озираясь вокруг. Где вообще хоть кто-то? Ошмётки снега на крыше, корявые деревья вдалеке, небо стыло оседает сверху. Паша скользит взглядом вверх- вниз и вдруг замечает их — сотни тёплых птичьих сгустков, сжимающихся, как кулаки, сотни птичьих клювов, нацелившихся на него сверху, сотни глаз, круглых, застывших от постоянного страха. Голуби жмутся друг к другу, плотно сидят вверху, над колоннами, под вокзальным навесом, втискиваются друг в друга, будто им холодно, хоть им на самом деле не холодно, им страшно: боятся шума за комбинатом, боятся тишины прилегающих улиц, боятся ртутных небесных отблесков, боятся того, что вокруг никого нет. Боятся Паши — нарисовался тут и топчется рядом с вокзалом, — боятся его, не сводят с него своих круглых, как солнце, глаз. Паше сразу становится неловко, стоит под придирчивыми птичьими взглядами, удивляется, сколько их туда набилось, как они все туда поместились, думает, а если вдруг что-то случится с вокзалом? Если вокзал сгорит? Тогда что? Куда им? Где прятаться? И вдруг их становится так жалко, и малого — племяша его — тоже жалко: какого чёрта он сидит в этом интернате, давно пора забрать его домой, если его мама — идиотка, так что же они с отцом не смогут за ним присмотреть? Смогут, ясно, что смогут, давно нужно было это сделать, особенно учитывая его состояние, всегда откладываю всё на потом, всегда не хватает времени на самое важное, на главное, всегда от всего уклоняюсь, отхожу в сторону, не хватает смелости говорить, что думаю, и думать, что хочу, и когда уже всё это закончится, спрашивает себя Паша. И себя ему тоже становится жалко, так жалко, как вот этих птиц, глядящих на него, как на птицелова, обречённо и с интересом. И вот когда ему становится особенно себя жаль, Паша опускает глаза и видит окна. А за окнами — десятки глаз, которые так же по-птичьи — обречённо и придирчиво — следят за каждым его, Паши, движением, за каждым его шагом. Смотрят из- за немытых стёкол, не отрываясь и не доверяя. И тут Паша понимает, что вокзал на самом деле переполнен народом, что они там сидят внутри, словно в церкви в осаждённом городе, думают, что там их не достанут, смотрят сквозь окна на мир, который безостановочно сужается. А когда на соседней улице, за проспектом, сухо ломается автоматная очередь, Паша наконец приходит в себя и тоже бросается к вокзальной двери. Бьётся в неё плечом, вжимается в неё, а она не поддаётся, а тут протрескивает в воздухе ещё одна очередь, и Паша паникует, и уже скребётся, как утопающий в днище парохода, с которого случайно упал, пока вдруг ребячья, совсем детская рука не толкает дверь в его сторону. На себя, понимает Паша, на себя, и рвёт дверь на себя. В лицо бьёт духом сотен перепуганных людей, запахом страха и пота, тяжёлым настоем истерики и недосыпа. Паша кидается в середину, где тёплые тела и мокрая тишина. Они все видят, думает он, все видят, как мне страшно, какой я перепуганный, смотрят на меня, будто я клоун, думает Паша, я и есть клоун, напоминает он себе, что я сюда припёрся, что я тут забыл? Снимает очки, мгновенно запотевшие в тепле, протирает их рукавом свитера, надевает (снова лишнее движение пальцем), оглядывается вокруг с вызовом, мол, слушаю вас, кто что хотел сказать? И замечает с некоторым разочарованием, что на него никто, совсем-совсем никто не обращает внимания, что никто на него уже не смотрит. Что все, кто может, стоят у окон, выглядывают в белый свет, как будто забежали сюда с улицы от дождя и теперь смотрят на небеса, ожидая, когда дождь наконец перестанет. А кому не осталось места у окна, тот тяжело теснится по лавкам и в углах, ожидая неведомо чего. Паша стоит посреди этого пахучего и напуганного людского скопления и понимает, что стоять ему тут тоже особенно нечего. Что нужно куда-то двигаться, и он начинает двигаться, начинает пробираться сквозь тягучую толпу, будто входит в одежде в осеннюю воду