Сергей Жадан - Интернат

Только женщины и дети, мужчин нет. Паша единственный с бородой. Словно попал на женскую зону. Где мужчины, спрашивает он сам себя. Может, мужчинам сюда нельзя? Может, они в это время занимаются чем-то важным, а я тут стою посреди зала ожидания, со своей никому не нужной бородой? Может, мужчины уже уехали отсюда, а женщин своих оставили на вокзале в камерах хранения? В этот момент в углу кто-то дико вскрикивает — и все оглядываются на этот крик, зал на какую-то короткую секунду замирает, после чего начинает гудеть и неразборчиво кричать. Кто-то отрывается от окна, кто- то поднимает сонную голову с плеча соседа, кто-то высовывается из-за колонны. Женский крик при этом не стихает, мало того, в нём различаются какие-то отдельные слова и интонации, и Паша даже не головой — лёгкими — понимает: что-то касается ребёнка, поэтому бросается в толпу, старается протолкнуться и чувствует этот женский дух, обступивший его отовсюду, дыхание и запах сотни женщин, запах покинутого жилья и наспех собранных узлов, запах истерики и претензий, которые некому предъявить. Проталкивается дальше, пустите, говорит, пустите, я учитель, пустите, но никто его особенно не слушает. Тем более, что тут услышишь за причитаниями и визгом, по-прежнему раздающимися из угла, не затихая.

Паша с размаху наталкивается на чьи-то женские плечи перед собой, и женщина сразу уступает дорогу, сердито глянув на Пашу Но ему всё равно, он наконец протискивается в угол, видит на полу женщину, хорошо одетую, в смысле дорого, в какой-то кожаной розовой куртке и в сапогах на высоких каблуках. Сидит на полу, на сложенной картонке, и прижимает к себе девочку лет двух. Прижимает, будто ребёнка у неё отбирают, и вопит так, чтобы все понимали, что не отберут. Хотя все, наоборот, рады защитить эту женщину в розовом, но не понимают, что случилось и от кого её защищать. И девочка тоже не может понять, что происходит с мамой, зачем она вжимает её в себя, что она от неё хочет, и кричит испугано, потому что не привыкла видеть маму такой. И женщины вокруг тоже голосят, словно тут кого-то придушили. Паша понимает, что ещё немного — и правда придушат, поэтому приседает к женщине и начинает её звать. Но та смотрит на него мёртвым от страха взглядом и не замолкает. И вот тогда Паша не выдерживает, хватает женщину левой рукой за голову и резко тянет на себя: Шо, шипит ей прямо в лицо, шо? Ну? Женщина фокусирует свой мёртвый взгляд на его очках и вдруг говорит, даже не говорит, а как-то выхлипывает из себя: сняли, говорит, сняли просто с руки, сняли, пока мы спали.

— Что сняли? — не понимает Паша.

— Золото, — воет она, — золото сняли.

— Кто? — пытается забрать у неё из рук дочку Паша.

— Не знаю, — и только сильнее прижимает девочку к груди. — Не знаю. Мы спали.

— Кто? — Паша поднимается и оглядывается вокруг. — Кто снял?

Говорит тихо, но его слышат, он это замечает. Слышат и даже глаз не отводят. Смотрят тяжело, липко, но без страха. Смотрят, будто спрашивают: а ты кто такой, откуда, что тут делаешь? Паша тоже смотрит на них, скользит взглядом по их лицам, сонным, заплаканным, озлобленным, и понимает, что он здесь действительно единственный мужчина и что никакого доверия он здесь ни у кого не вызывает, скорее, наоборот, вызывает подозрение и раздражение. Как если бы он их сюда загнал, в это помещение, загнал и закрыл изнутри, не разрешая никому выходить, поэтому и ясно, что все проблемы здесь — от него, что это он во всём виноват, он за всё отвечает — бородатый Паша, учитель в тёплой куртке, затёршийся тут между ними, вынюхивающий что-то, выспрашивающий. И Паша не выдерживает этих взглядов, и этой тишины, и всхлипов за спиной, и детского визга — острого, мокрого — тоже не выдерживает:

— Кто? Я спрашиваю, кто снял? Что молчите?

Женщины и правда молчат, но расступаются. И из-за их спин выходят двое. Первым идёт приземистый, будто помятый чем-то, с жёсткими волосами и светлыми, выгоревшими на солнце глазами. Похож на начальника, но бывшего, без подчинённых. В камуфляжном бушлате с воротником из какого-то дохлого бобра, в выглаженных, со стрелкой брюках, заправленных в синие резиновые сапоги. А за ним идёт другой, совсем молодой, сопливый какой-то, с красными, злыми и припухшими глазами. Словно всю ночь играл на компьютере и к тому же проиграл. Движения наглые, походка ломаная, куртка с какими-то блёстками, обувка детская — зелёные кроссовки, потемневшие от воды. Ага, думает Паша, всё-таки мужчины есть. Не все уехали. Лучшие остались.

— Что здесь? — спрашивает приземистый.

Говорит, перемешивая слова, стоит перед Пашей, а смотрит вбок и спрашивает куда-то в сторону, как с духами разговаривает. Спрашивает, а сам как-то уверенно и умело затискивает своим животом Пашу в угол, к женщине с девочкой, что затихла заинтригованная появлением новых персонажей.

— Вот, — начинает объяснять Паша, тоже невольно мешая слова, — женщина, значит, спала, с ребёнком, сняли золото. А она, значит, спала, и золото сняли… — говорит Паша всё менее уверенно.

— А ты кто? — приземистый спрашивает его, хотя смотрит при этом не на него, а на другую женщину, с подпухшим лицом: то ли кто-то побил, то ли сама упала. Так что Паша не знает, отвечать самому или женщина за него ответит.

— Я? — переспрашивает он на всякий случай.

— Ты, — повторяет приземистый. — Может, ты и снял?

— Я? — ещё растеряннее выдыхает Паша.

Он уже собирается сказать приземистому всё, что о нём думает, и захлёбывается тёплым застоявшимся вокзальным воздухом, как тут его опережают:

— Да он, он, — твёрдо, хоть и негромко бросает сбоку какая-то баба с золотыми зубами.

Паша оборачивается на голос, у него аж дыхание сбивается от злости, хочет её, эту бабу, разглядеть, ищет её глаза, но видит только зубы, которые тускло светят из толпы. Паша ловит себя на мысли, что никогда не видел столько золота, может, это и есть то золото, которое сняли, думает он, может, она сняла его и спрятала под языком, и хоть говорить неудобно, зато никто не отберёт. Он дёргается вперёд, чтобы и ей тоже сказать всё, что думает, но приземистый резко выставляет руку, Паша натыкается на эту преграду, откидывается назад, снова рвётся в толпу, но приземистый выставляет вперёд целую пятерню, расставив в стороны толстые пальцы со светлыми, будто отбеленными волосками. Паша смотрит на эти пальцы и испуганно отступает.

— Стоять, — говорит приземистый. — Стоять. Ты кто такой?

— Учитель, — говорит Паша.

— Да какой учитель! — кричит сбоку какая-то другая женщина. Тоже золотозубая, между прочим. — Он снял!

— Тихо, — говорит на это приземистый, тяжело поднимая руку. — Разберёмся. Документы, — поворачивается он к Паше.

Паша думает: нужно спросить, кто это, ни в коем случае нельзя давать ему в руки свой паспорт. И тут же лезет за паспортом. Приземистый понимает это по-своему и перехватывает Пашину руку. Выкручивает её, будто мокрое бельё, разворачивая Пашу к стене. А бабы горланят уже все вместе: