Сергей Жадан - Интернат

И вот Паша стоит на пороге и снова чувствует над собой голубиное дыхание, рассматривает небо, в котором время от времени проплывают нитки дыма. Перебегу проспект, решает, сверну во дворы. Выйду к высоткам. Там, похоже, уже отстрелялись. Если остановят, скажу: домой иду. Проверяет карманы — паспорт, ключи, кошелёк, мобильник. Можно идти. Но он не идёт. Стоит и не понимает, что не так. Слишком тихо. Совсем тихо. Непривычно тихо. За последние месяцы он просто привык уже, что воздух постоянно вздрагивает. Ещё час назад трясло. Ещё полчаса назад отключилось электричество. А теперь вот тихо. И пусто. И дым течёт по небу тоже тихо и печально. И вот в этой тишине Паша вдруг начинает различать рокот. Что- то движется со стороны проспекта, движется сюда. И хотя ничего не видно, рокот становится всё отчётливее и всё более угрожающим. И хорошо было бы спрятаться куда-то от этого рокота, забиться кому-нибудь под локоть, пересидеть в углу, закрыв глаза от страха. Пашу охватывает паника. Что делать, думает, куда бежать? Еолуби над головой тоже начинают нервно шелестеть крыльями. И женщины за спиной прилипли к окнам, выглядывают оттуда, не понимая, что происходит: что это за рокот, откуда он? Паша окаменело стоит на пустых раскисших ступеньках и ощущает на себе все эти взгляды: и напряжённые взгляды женщин, и недоверчивые птичьи, и ещё чей-то взгляд — чего-то неведомого, что разглядывает его из ниоткуда. И когда ожидания становится слишком много, так много, что от него начинает болеть сердце, из-за угла на привокзальную вываливается танк — грязный, зелёный, с привязанными сзади бревнами, с тремя пассажирами наверху. Танк резко разворачивается и мчит в сторону вокзала. Подкатывает прямо к ступеням с колоннами, грозно выпускает дымы, замирает. Шестьдесят четвёртый, машинально угадывает Паша. Башня медленно-медленно поворачивается, наводя пушку прямо на Пашу. Сейчас выстрелит, думает Паша и даже сглотнуть боится, сейчас влепит прямо по мне. Чувствует, как пропитывается холодным потом его футболка, чувствует, что не ощущает собственных ног, чувствует, что вообще ничего не чувствует. Смотрит на пушку как завороженный. И эти трое, сидящие наверху, смотрят на Пашу с неподдельным интересом, мол, что за очкарик, откуда он тут? О чём- то весело перекрикиваются. Паше не слышно, о чём, понятно, что говорят про него, и понятно, что ничего хорошего не говорят. Грязная форма, перепачканные дымом лица, тяжёлая накипь земли на обуви. И флаг на башне тёмный и выпачканный, как бинт, который долго прикладывали к открытой ране. Паша пытается понять, что это за цвета на флаге, но их даже не различишь. Ясно одно, флаг не такой, как над его школой. Главное — не двигайся, предупреждает Паша сам себя, стой, где стоишь.

И тут машина глохнет — и становится по-настоящему тихо. И птицы вжимаются друг в дружку. И женщины за окнами притихли, смотрят. И пёс прячется у Паши под ногами, боязливо посматривая на неизвестных. Но один из бойцов, тот, что сидит прямо около башни, обнимая пушку, кричит:

— Эй, давай-давай!

Паша растерянно оглядывается вокруг, не зная, что делать.

— Давай-давай, сюда! — кричит весело боец.

И тут Паша понимает, что кричат не ему. Кричат псу. Не отдам, решает Паша, ни за что не отдам. Но боец уже роется в карманах. И достаёт оттуда замусоленный сникерс. Разрывает упаковку, надкусывает, остальное кидает на асфальт, прямо под танк. Пёс тут же поднимается на лапы и, подобрав хвост, спускается вниз. Хватает сникерс, жадно его глотает, ложится под машиной, стараясь не смотреть на Пашу. Бойцы смеются, Паша тоже растерянно улыбается, хотя что тут смешного.

Тогда тот, что кричал, поднимается и прыгает вниз, на асфальт. От его каблуков во все стороны летят куски земли. Поправляет ремень от автомата, стягивает с лица серого цвета арафатку. Высокий, крепко сбитый, спортивный. Левая половина головы седая, от чего он похож на арктического лиса. И взгляд у него лисий — хищный и недоверчивый. Чёрные наколенники, потрёпанный бронежилет, кожаные перчатки без пальцев. Следом спрыгивают двое других. Тоже грязные, один в тёплом бушлате, другой в кожанке, под кожанкой — камуфляж. Поднимаются по ступеням, подходят к Паше, смотрят снизу вверх, но так, что Паша ни на мгновение не забывает, кто здесь главный.

— Кто такой? — спрашивает тот, что в арафатке, лисопо- добный. Говорит по-русски, но с каким-то странным акцентом, так, словно слышал этот язык только по телевизору. На мгновение из тумана проступает солнце, выблескивает на его седине.

Паша заученно объясняет: школа, каникулы, интернат, племянник. Достаёт паспорт, открывает на прописке.

— Местный? — удивляется лисоподобный. — А чё не воюешь?

— Инвалидность, — отвечает Паша и смотрит на паспорт в руках бойца: отдаст или не отдаст?

Тот крутит документ в руках, ещё раз листает потрёпанные страницы, ещё раз поправляет арафатку, складывает паспорт, выдерживает паузу, отдаёт документ Паше.

— А что с тобой? — спрашивает.

Паша показывает ему правую руку, безуспешно пытаясь разомкнуть пальцы.

— Что? — не понимает боец.

— Да с пальцами у него беда, — говорит ему из-за спины тот, что в кожанке. — Видишь?

Паша на всякий случай показывает всем руку, словно подтверждая: точно, беда. Лисоподобный недоверчиво приглядывается к его руке, но быстро теряет интерес — и к Паше, и к его беде.

— Кто там? — кивает головой на вокзал.

— Женщины, дети, — говорит Паша, пряча паспорт во внутренний карман.

— Военные есть?

— Не видел.

— А у тебя оружие есть?

Паша молчит.

— Да какое у него оружие? — смеётся из-за спины тот, что в кожанке. — Пошли уже.

Седой поворачивается, свистом зовет пса. Тот послушно подбегает, не поднимая на Пашу глаз, тащится за бойцами. Седой подходит к двери, уверенно тянет её на себя. Все четверо, вместе с псом, исчезают в помещении.

— Идите вы к чёрту, — говорит Паша и бредёт в сторону, на первую платформу.

Зимой он всегда вспоминает детство: чёрные деревья в снегах, рабочие тянутся от станции, будто охотники возвращаются с охоты. Золотые огни, синие предзакатные тени. Вот сейчас тоже зима, и праздники ещё не закончились. Дождь с туманом наполняют грунт водой, и небо от такого количества влаги похоже на утопленника у берега — набряклое, с синим отливом на сером фоне. На такое небо даже смотреть не хочется. Паша и не смотрит — сидит на лавке, с удивлением рассматривает прошлогоднюю траву под башмаками, пробивающуюся сквозь плитку и снег, зябнет на свежем воздухе. Паша поднимает капюшон, в куртке тепло, спину согревает рюкзак. Можно так сидеть бесконечно, ощущая, как ранние январские сумерки спускаются с неба, наполняют собой, словно фиолетовым красителем, пространство, размывают предметы, делают линии нечёткими. Почему он от меня ушёл? — думает Паша про пса. — Почему не остался со мной? Странное время: никого невозможно удержать, ни за кого невозможно удержаться. Впервые он почувствовал это несколько месяцев назад, осенью, когда город начали брать в клещи, железная дорога остановилась, станция затихла. В младших классах школьники про это не говорили: боялись, не знали нужных слов. Старшие тоже ничего не знали, но ничего и не боялись. Ссорились, перекрикивали друг друга, не обращая внимания на Пашу. Он не вмешивался, когда школьники просили их рассудить, отшучивался, переводил разговор на домашние задания. Это не ваше дело, говорил, ваше дело — хорошо учиться. Но они учились плохо. И вели себя плохо. И на Пашины слова просто не обращали внимания. Однажды, когда греметь начало особенно близко, Паша попробовал вывести их из класса, в укрытие, как он сказал. Его высмеяли, дети прилипли к окнам, выискивая в небе дымы. Паша постоял, потоптался на месте и пошёл в укрытие один. В коридоре наткнулся на директрису — густой слой косметики, нарисованные брови. Похожа на клоуна, который давно и много пьёт. С вами всё в порядке? — спросила. Паша кивнул: да, всё в порядке. А с вашими детьми? — спросила она без интереса. И с ними тоже — всё в порядке, заверил Паша. Дети после этого с ним разговаривать не хотели, будто его и не было. Будто не было его предмета. Когда уроки заканчивались, Паша с облегчением выдыхал и шёл домой. Когда утром нужно было идти на уроки, тоже вздыхал с облегчением. Лучше всего он себя чувствовал на той полутысяче метров, которую нужно было пройти от дома до здания школы. Иногда, возвращаясь вечером домой, присаживался на автобусной остановке, делал вид, что ждёт маршрутку. Втягивал голову в воротник, сидел, смотрел на тёмные яблоневые сады, за которыми вспыхивало и рокотало. Небо осенью такое гулкое, всё в нём отбивается и отзывается эхом, как в пустой цистерне. Что я мог им сказать, думает Паша, чему я их вообще могу научить, кроме грамматики? Каждый сам себе решает, что делать, с кем быть. Каждый сам за себя, думает Паша и плотнее кутается в куртку — от густого тумана, от сумерек, обступающих вокзал, от взрывов, снова начинающих греметь где- то за высотками.