Сергей Жадан - Интернат

— Учитель, — повторяет он. — Каникулы у нас.

Но военный его, похоже, не слушает. Встаёт, спрыгивает в лужу, поправляет шубу на плечах.

— Давай, — говорит, — учитель, заходи.

— Зачем? — не понимает Паша.

— Заходи-заходи, — повторяет металлоголовый.

Паша колеблется, бросает взгляд на малого. Но тот, кажется, ничего не замечает: присел к огню, греется. Ну и Паше нечего бояться. Обходит костёр, хватается за ручку, встаёт на ступеньку. Военный слегка подталкивает его в спину, поднимается следом.

Пахнет мокрой овчиной, будто тут грелись овцы. На самом деле на рваных сидениях горой лежит верхняя одежда: шубы, тулупы, пуховики. Торгуют они ими, что ли, удивляется Паша и идёт дальше. Дальше на полу стоят ящики с патронами, несколько Калашниковых, сапёрные лопатки — всё это свалено прямо в проходе, нужно перешагивать. И под ноги нужно смотреть: мало что там ещё лежит, в этой свалке. Военный идёт за ним, насторожённо поглядывая в разбитые окна, молчит. Паша в конце концов не решается лезть через колючее горелое железо, убирает с кресла металлическую коробку, садится. Военный тёмной тенью нависает над ним, от него несёт мокрой шерстью. Паше приходит в голову, что этот запах его просто преследует последние дни. Как будто его пытаются подстеречь мокрые изголодавшиеся псы, принюхиваются к нему из темноты, наседают, не отступают. И горы домашнего скарба тоже все эти дни сопровождают его. Одежда, посуда, сломанная мебель, мокрые книги, похожие на битую птицу под дождём: чужой быт лежит беззастенчиво, словно кто-то сорвал покровы, содрал обои и оголил старые стены, и заметной стала каждая прожилка, каждый слом и трещина. И выглядит весь этот чужой быт так печально, так безнадёжно: и одежда — ношеная и застиранная, и книги — пожелтевшие от времени и нечитаные, и посуда — дешёвая, некрасивая, из такой посуды и есть можно только что-то недожаренное или пригоревшее. В тёплых домах, куда чужому не попасть, всё это, может, и имело пристойный домашний вид: всё-таки своё, собственное, то, к чему привыкли, а вот теперь — вырванное из привычного пространства, вынесенное под дождь, присыпанное пеплом — всё это сразу утратило какую-либо ценность, и одежда пахнет бедностью и неустроенностью, и посуда блестит в свете фар неотмытым жиром, и мебель похожа на скелеты, выкопанные из мокрого январского грунта. И запахом этим пропитывается всё вокруг, так что не отмыться теперь и не отчиститься.

— Так ты учитель? — переспрашивает для чего-то военный.

Паша молча кивает головой. Что говорить, думает, если он всё равно ничего не слышит.

— Школа твоя где? — спрашивает военный, склонив к Паше свою металлическую голову, будто хочет его протаранить железным лбом.

— На-стан-ци-и, — пропевает ему Паша.

— Станция наша, — отвечает военный, не отводя от него глаз.

— Да, — соглашается Паша, — наша, а как же.

Военный молчит. Продолжает смотреть. Паше снова становится не по себе, будто он снова сказал что-то не то. Какое-то время молчат оба. Первым не выдерживает, конечно же, Паша.

— Наша, — говорит громко, глядя военному прямо в глаза. — Станция — наша!

— Угу, — отвечает военный, и взгляд его сразу расфокусируется, словно он вспоминает что-то неприятное, но очень важное.

Убирает с кресла металлические коробки, бросает их на гору железа, садится напротив Паши.

— Так ты местный? — спрашивает.

Паша утвердительно кивает.

— Шахту нашу знаешь? — показывает военный за окно.

— Ну, — утвердительно отвечает Паша.

— Так я там работал, — объясняет металлоголовый. — До войны, — уточняет. — Десять лет, — прибавляет. — Десять лет назад приехал сюда, — говорит он, но откуда приехал, — не говорит.

— Откуда приехал? — спрашивает его Паша.

Военный в ответ доброжелательно улыбается. Не слышит. Или делает вид, что не слышит.

— Ясно, — говорит на это Паша.

Ну а что ещё на это скажешь?

— Ты дома был? — спрашивает Паша.

— Что? — насторожённо переспрашивает военный.

— Дома, говорю, был? Заходил к своим? — спрашивает Паша медленно.

Военный замирает. И взгляд его застывает, словно разлитое в формы олово. Не нужно было про это спрашивать, догадывается Паша.

— Да нет никого дома, — говорит военный. — Уехали все.

Куда уехали — опять не говорит. Но Паша на этот раз и не спрашивает.

— Уехали, вот, — повторяет металлоголовый. — А я в музее был, утром. Ты учитель, да?

— Учитель, — громко соглашается Паша.

— Возьмёшь это с собой, — говорит металлоголовый.

И лезет куда-то под кресло, роется в железе, находит сумку от противогаза, достаёт оттуда нож, суёт его Паше рукояткой вперёд, продолжает копаться дальше. Паша держит в руках нож, замечает на лезвии рыжие сгустки крови и думает: что же он ещё достанет? А военный достаёт что-то тяжёлое, завёрнутое в газету с рекламными объявлениями, и Паша понимает, что это может быть что угодно: возможно, кусок динамита, возможно, вырезанная вот этим ножом печень неприятеля — что угодно. Военный не спеша разворачивает свёрток, слой за слоем, будто срывает бинты с засохшей раны, и достаёт оттуда кусок угля, облепленный влажным грунтом.

— Знаешь, что это? — кричит, суя кусок Паше под нос.

— Уголь? — недоверчиво спрашивает Паша.

— Уголь! — кричит, не соглашаясь, военный. — Дай сюда!

Забирает у Паши нож и начинает счищать с камня налипшую землю. Затем протягивает камень Паше.

— Видишь? — спрашивает.

Паша присматривается в сумраке, поправляет очки. Камень и камень.

— Не вижу, — признаётся.

— Папоротник, — кричит военный. — Это папоротник.

Паша возвращается к разбитому окну и под густым жёлтым светом луны замечает узоры — еле заметные, словно прорисованные грифелем, вытесненные на твёрдой каменной поверхности. Трогает пальцами и чувствует эти холодные каменные рубцы, чувствует тонкие впадины и срезы на поверхности камня. Какие удивительные рисунки, думает, кто мог всё это начертить?

— Это папоротник, — повторяет металлоголовый. — Ему миллион лет. Вот тебе сколько лет? — спрашивает он Пашу.

— Тридцать пять, — растерянно отвечает Паша.

— А ему — миллион, — напоминает военный.

— И шо? — не понимает Паша.

— И хоть бы шо, — объясняет ему военный, как маленькому. — Миллион. Мы с тобой ещё не родились, а ему уже был миллион лет. Мы с тобой сдохнем, а он и дальше будет где-нибудь лежать. История, понимаешь? Вот это — история. А мы с тобой — не история: сегодня мы есть, завтра нас не будет. Это я в музее взял, — объясняет.

— Для чего? — не понимает Паша.

— Для чего что? — с нажимом переспрашивает его военный.

— Для чего взял? — поясняет Паша. — Пусть бы лежал в музее.

— Так нет музея, — терпеливо кричит ему военный. — Разбили его. Один мусор остался. Да и тот расплавился. А вот папоротник уцелел. Ты же учитель, правда? — переспрашивает он, словно забыл.