Сергей Шикера - Египетское метро

– Всех жалко, – вздохнув, грустно промолвил Василий. – Был один старец святой. Не помню, как звали. Он так и говорил: всех-всех жалко, каждую живую душу. Даже за бесов молился…

Когда стали укладываться спать, Василий попросил простыню ему не стелить. Тягин всё-таки постелил, а утром нашел ее сложенной на стуле. Перед сном Василий долго сидел под лампой и что-то шептал по книжке.

Утром Тягину очень не хотелось отпускать гостя, и он уговорил его остаться позавтракать. За разговорами дотянули до обеда, и когда Василий все-таки ушел, Тягину стало еще тоскливей, чем прежде, в опустевшей и как будто сразу остывшей квартире. Куда себя деть, он решительно не представлял. Можно было бы пойти к Тверязову, но что если тот каким-то образом уже знает о деньгах, а он придет без них? А нести деньги значит объясняться. Лишь промаявшись до вечера, он вспомнил о Клименко.

Набрав пакет еды, взяв бутылку водки и бутылку вина для себя, Тягин спустился в Канаву. Со Строгановского моста он видел её каждый день, пока ходил к Майе. Зрелище было невеселое: полузаброшенные, изрисованные граффити серые здания под ветхими шиферным крышами, разбитая, как бы облезлая, в рваных пятнах асфальта мостовая, кучи строительного мусора и ни души. Вблизи, когда он свернул в нее с Карантинного спуска, при неярком свете желтых фонарей она выглядела не столь мрачно. В нескольких первых домах по обе стороны горели окна, по правую руку шумели и кишели огнями бесчисленных авто Таможенная площадь и Польский спуск. Тягин толкнул калитку в черных металлических воротах и вошел во двор.

Одно из окон первого этажа в глубине двора показалось ему необычно освещенным. Не сверяясь с адресом, он постучал в стекло и не ошибся: на стук выглянул Клименко. Еще через минуту он открыл дверь и, шумя широкими штанинами, провел Тягина по коридору в небольшую комнату. В углу на табурете горела настольная лампа.

– Ну да, журналист Арнольд Канавин теперь живёт в Канаве. Ирония судьбы, – повторил хозяин свою шутку, забирая ладонью назад волосы.

Это была квартира его приятеля, который после неудачного падения с лестницы сейчас лежал в больнице.

– Теперь вот будет калекой, – сказал Клименко и вздохнул. – Все мы теперь калеки.

Он был лет на десять, а то и больше, старше Тягина, который хорошо помнил его совсем, совсем другим – молодым обаятельнейшим красавцем, эдаким замотанным репортёром из американского кино: мешковатое пальто, шляпа на затылке, приспущенный галстук, двухдневная щетина и вечная сигарета в углу рта. Он всегда был как-то неброско и естественно артистичен. Женщин разил наповал одним своим пристальным усталым взглядом. Помнил Тягин и его неизменный многозначительный ответ на вопрос «Как жизнь?» – «Бьет хвостом».

– Вот, свет отрезали. Из коридора протянул, – Клименко легонько хлестнул шнуром по полу.

Тягинские гостинцы его обрадовали чрезвычайно. Стола в комнате не было, и они выложили всё на широкую тумбу.

После второй рюмки Клименко стал было рассказывать о том, как после смерти матери остался без квартиры, но, оборвав себя на полуслове, махнул рукой. После третьей, резко повеселев, вдруг скороговоркой, дергая головой, произнес:

– Как верим верою живою, как сердцу радостно, светло…

И, запнувшись, подняв указательный палец, торжественно, с выражением закончил:

– Как бы эфирною струёю по жилам небо протекло! О!

Медленно откинувшись к стене, он блаженно прикрыл глаза, положил ладонь на грудь и повторил:

– Как сердцу радостно, светло!..

Немного погодя он стал расспрашивать Тягина, но ответов, кажется, не слушал, очевидно наслаждаясь внутренним покоем. Потом вспоминал уехавших и умерших знакомых, половину которых Тягин не знал или забыл. Об уехавших говорил:

– Странные люди. Так ждали перемен, свободы. А как только они пришли, собрали чемоданы и уехали. Иногда спрашиваю таких: что ж вы, черти, разъехались кто куда? Ведь могли бы тут вместе как-то всё обустроить… Обижаются.

Он не удержался, выпил еще и еще, и начал раскисать, стал тянуть слова, запинаться, в голосе появилась слеза. Тягин собрался уходить.

– Постой, – попросил Клименко. – Тягин, друг… Погоди. Хочу тебе тут… – Он тяжело поднялся, спотыкаясь прошел к окну, зашуршал там бумагами. – Так, нашло как-то ночью. Даже не знаю, как назвать. Стихотворение в прозе, что ли…

Он переставил лампу на подоконник, надел очки и вытянул из-под книжки еще какие-то разрозненные листки. Стоя лицом к окну, Клименко продолжал говорить, и Тягин то и дело путался, где еще была его речь, а где уже объявленное стихотворение. Тем более что написано оно было в форме обращения к другу или подруге. Несколько заунывный тон и нетвердое произношение не способствовали вниманию, и Тягин невольно отвлекался то на какую-то свою мысль, то на ползущего вдоль плинтуса большого черного таракана.

– …А было это в год летнего нашествия итальянских моряков в белых одеждах. Не помню точно месяца, да и года, честно говоря. Только помню, что оно почему-то совпало и потому навсегда связалось с апофеозом, с полным расцветом всех физических и душевных сил. Или с отчетливым ощущением, уверенным сознанием этого расцвета. И всё вокруг было так восхитительно, как не будет уже никогда потом. Прекрасно было всё: люди, город, море, запахи, погода, своё тело, будущее – всё! И каждая вторая студентка, бегущая в университет через городской сад, была хороша, как Галя Ганская. Нет, никогда мне не забыть, тебе не забыть, нам не забыть того ощущения. Как будто еще и всё время расширяемого, распираемого изнутри блеском и шумом южного портового города. И знаешь, когда для меня всё стало заканчиваться? Еще до того, как исчез флот?.. Знаешь? Когда перекрыли движение на Дерибасовской, убрали с неё машины и троллейбусы. Такая динамика там была, такая жизнь бурлила! Такой ритм! А сейчас ходишь, как по райцентру… Не люблю даже там бывать. Это я уже от себя сейчас, – пояснил Клименко, повернувшись вполоборота.

– Могу подбросить в Москву за компанию, – предложил Тягин, думая, что он закончил.

– А, вот! Ты помнишь, была шутка: последний пусть погасит свет? Но никакого последнего не понадобилось… Стоп, это старый вариант. А где же новый?.. Сейчас… одну секунду…– Клименко зашуршал листками. – В Москву? Нет. Я, хоть и русский, а страшно боюсь холода, это у меня в генах, все предки южане. Немного потеплеет, пойду в Крым. Сюда больше не вернусь. Да и никто не вернётся. О, вот оно. Продолжаю. Вернее, всё уже, заканчиваю.

Он кашлянул и продолжил чтение. При этом руки у него задрожали пуще прежнего, и какая-то плотная, вроде оберточной, бумага в его пальцах гремела и постукивала по стеклу, пока он не положил её перед собой и не прижал ладонью.