Энгус Уилсон - Рассказы

— Тебе, надеюсь, нравятся эти розы? Едва было не пришлось распроститься из-за них с фамильными бриллиантами — впрочем, пардон, забыла, в Нью-Йорке они, верно, стоят пенни пара… Уж не задумал ли ты, голубчик, нацепить на себя этот чудовищный американский галстук? Или ты, может быть, собрался сводить меня на вечер ложи «Старых бизонов»? Я как-то не уверена, что мы нашли бы там подходящую для нас обстановку… Боже, как они все-таки отстали от жизни, чего стоят одни эти голые девицы на журнальных обложках! Такого сорта картинки еще твой двоюродный дедушка Том прятал у себя в столе в бильярдной…

Проклятье, думал Дональд, зачем ей нужно так затягивать эту пытку! Если уж вознамерилась отнять у него веру в свои силы, пусть бы катила свою жертву прямо в операционную, и дело с концом, избавила бы по крайней мере от этой профессионально бодрой трескотни и не размахивала раньше времени скальпелем у него перед носом. Но вот миссис Каррингтон и самой наскучило вести обстрел.

— У тебя в комнате мало что изменилось, правда, дорогой мой? — спросила она голосом, в котором слышалась мольба о ласке.

— В ней вообще ничего не изменилось, — тускло отозвался он, бессильно покоряясь усталости от внезапного сознания, как эти слова справедливы. Ничто не изменилось; все, что он напридумывал себе за время отсутствия, вся его убежденность, что теперь он сумеет постоять за себя, разлетелись в прах перед упорством ее натиска. Он мог заранее сказать, как будет проходить неделя, оставшаяся ему до возвращения на службу, — неделя, на которую он уповал как на преддверие новой, независимой жизни. Будут для нее минуты торжества, когда к ним явятся в гости нудные родственники и когда они сами поедут в Ричмонд к тете Норе или когда она будет бахвалиться им перед знакомыми, которыми обзавелась, пока он был в отъезде; будут у него пирровы победы, когда придут его друзья и постепенно сникнут от неловкости под градом ее острот; будут недолгие часы перемирия, когда они с нею отправятся за покупками к Харродзу, или обедать к ней в клуб, или к их семейному адвокату; будет как минимум одна серьезная стычка, с криком, слезами и долгим обиженным молчанием, и в конце концов он вернется на работу укрощенный, объезженный и готовый влачиться дальше в узде домашней жизни.

Прошло несколько недель.

Дональд с наслаждением потянулся в постели, блаженно отдаваясь дреме, подступающей к нему, несмотря на ранний час, — всего половина одиннадцатого. Поразительно, с какой точностью он тогда предсказал события грядущей недели — все, кроме одного, и притом чрезвычайно важного! Да, думал он, даже сегодня его нельзя не назвать чрезвычайным, хотя, пожалуй, еще несколько месяцев, а может быть, и недель — и оно утратит оттенок «чрезвычайности», таковы прихоти человеческой памяти и человеческих привязанностей, надо это признать, и не потому, что он циник, нет, просто с течением времени приучаешься трезво смотреть на вещи. Да, в высшей степени показательная была неделя, прямо-таки наглядный образец его отношений с матерью.

Взять для начала встречу с Алеком. Как ее, наверно, задело, что по приезде домой он в первую же неделю навязал ей общество Алека. И как характерно, отметил он с горечью, что он счел нужным угодливо сообщить ей о встрече с другом. Были в числе его приятелей такие, к которым она всегда относилась немилостиво, и к ним принадлежал Алек Лават. Способный мальчик из Шотландии, выпускник обычной средней школы — не о таком друге она мечтала для сына, когда он поступал в Кембридж, и общность их литературных увлечений, которые она не разделяла, лишь осложнила положение. Она с таким жаром взялась приручать этого застенчивого молодого медведя, но все было напрасно — он упрямо оставался другом ее сына, а не ее другом, и это расхолаживало. Дональд вспомнил, как она поморщилась, узнав о предстоящей встрече.

— Алек! Вот это сюрприз! — сказала она. — Вероятно, совсем изменился после армии — там, должно быть, его пообтесали. Каким он умел быть милым, когда хоть ненадолго забывал, что своими силами выбился из низов! Страшно важничал, излагая свои ребяческие суждения, и страшно стеснялся своего прелестного шотландского выговора.

— Шотландский выговор исчез бесследно, — заметил Дональд.

— Вот жалость! Непременно надо будет посмеяться над этим, и все вновь станет на свои места.

Вечером, когда зазвонил телефон, она кинулась брать трубку.

— Еще бы! Конечно, приходите, обязательно! — услышал он, и дальше, с нарочитым шотландским акцентом — Ах ты, горюшко! Куда девался ваш славный шотландский говорок? Уж не в Италии ли позабыли?

В честь Алека она сочла нужным позвать к обеду молоденькую француженку. Она всегда питала слабость к представительницам французского среднего класса с их внешним шиком и знанием пустых условностей, и ее гостья могла служить классическим примером того и другого. Вечер прошел не слишком удачно. С бедного Алека застенчивость слетела лишь на минуту, когда он принялся рассказывать о своем последнем увлечении — ранним Вордсвортом.

— Наивно полагать, будто «Прелюдия» могла возникнуть без этих ранних поисков нового, свежего, — возбужденно заговорил он. — Иные из них нелепы, если угодно…

— Ая-яй, Алек, как не стыдно, — перебила его миссис Каррингтон. — Я-то, положим, знаю, что вы нас водите за нос, но мадемуазель Планке, чего доброго, подумает, что вы это серьезно. Помните, вы — первый профессор английской литературы, какого ей довелось увидеть живьем, вам никак нельзя ронять себя в ее глазах. — А когда Алек попытался возразить, что говорит вполне серьезно, она только фыркнула и резко продолжала: — Какой, право, вздор! Вы еще, пожалуй, начнете мне доказывать, что «Юродивый» — вершина английской поэзии. Я думаю, мадемуазель Планке, во Франции происходит такая же точно бессмыслица. Едва только какого-нибудь прескучного замшелого писателя благополучно уберут в чулан, как этим несмышленым птенцам зачем-то требуется снова вытаскивать его на свет божий и наводить на него глянец. Делать им нечего, вот и все.

Поход к Сэмюелам на коктейли заведомо не сулил ничего доброго, но мамочка настояла, и они пошли. Если Алека Лавата она только недолюбливала, то Розу Сэмюел просто ненавидела. Она не могла тягаться с Сэмюелами в богатстве и утонченности. А главное — ревновала его к Розе. Летом 1942 года он побывал у них в Эссексе — с этого невинного события все и пошло. «Роза Сэмюел позволила себе с Дональдом много лишнего», — объявила она тогда тете Норе.

Роза была, по ее собственному выражению, «с головы до ног выдержана в стиле 1912 года». Темные гладкие волосы собраны в высокую прическу — сложное сооружение, украшенное перьями и алыми фруктами; алое бархатное платье со шлейфом, веером расходящимся от очень узкой, облегающей юбки, а сбоку — разрез до колен. Дональд вспомнил, как сердце у него победно екнуло, когда она пошла к ним навстречу — здесь он, по крайней мере, на дружественной территории, недаром Роза была его поверенной и союзницей во всех его сражениях. Но тотчас вслед за тем его пронзила уверенность, что победу одержит его мать. Так и случилось: то ли от смущения, то ли от неприязни Роза допустила оплошность, решив обескуражить противницу нарочитым забвением приличий. С напускной бравадой она принялась рассказывать о забавном эпизоде, который приключился с ней по дороге из Швейцарии. Она, оказывается, разговорилась с одной юной попутчицей, «личико — ангельской чистоты», однако вскоре выяснилось, что это небесное создание связывают не совсем обычные отношения с ее пожилым дядюшкой.