Энгус Уилсон - Рассказы

— Я так надеюсь, что мы вам полюбимся, — говорила она, устремляя на него с опасностью для жизни искренний голубой взгляд, — потому что вы нам, я вижу, очень, очень полюбитесь.

Сквозь тягучий говор Нэн с задних сидений непрерывным аккомпанементом доносились реплики, в той или иной мере приправленные просторечием и перемежающиеся по временам то прысканьем Дженни и зычным гоготом Хеймиша, то шумной возней с тумаками и трепкой за волосы, которая завершалась взрывами смеха.

Слияние двух разговорных потоков произошло лишь дважды.

— Дженни, — окликнула Нэн падчерицу в первый раз. — Ты мне почему не сказала, что Питер такой красивый? Прямо красавец!

— Ой, Нэн, молчи, не надо. Теперь он возомнит.

— Ничего не могу поделать, — сказала Нэн. — Когда я встречаюсь с красотой, заключена ли она в дереве, цветке или прекрасном телосложении, я просто не способна молчать.

— Последнего Дженниного воздыхателя он, безусловно, затмил, — сказал Хеймиш, — того, колченогого, с кудрявым ухом. У Питера, похоже, уши в пределах нормы.

— Уши у нас в семье — предмет фамильной гордости, — сказал Питер, подыгрывая ему, однако Хеймиш был явно нацелен на исполнение сольного номера:

— Еще был у нас зубной протезист — симпатяга малый и, прямо скажем, редкого ума в рамках зубного протезирования, да вот беда, пованивал потом. От вас, я так понимаю, не пованивает? — Этот вопрос был обращен к Питеру.

— Не хами, Хеймиш, — сказала Дженни, и:

— Фу, Хеймиш, как грубо, как ты себя ведешь, — поддержала ее Нэн.

— Виноват, забылся. Оскорбил стыдливость ее величества буржуазии — упаси боже упомянуть вслух о воздействии, которое производит на органы обоняния влага, выделяемая человеческим телом. Питер, примите мои извинения.

К счастью, Нэн избавила его от необходимости отвечать, показав на дом эпохи королевы Анны:

— Ах, Пиготты куда-то отлучились, вот досада! Они вас просто покорили бы, поверьте! Удивительная семья, Пиготты — древний род, исконно английский. Живут из поколения в поколение в этом чудном старинном доме, а сойдешься с ними поближе — до того простые, вы не можете себе представить. Сэр Чарльз с виду — вылитый фермер, честное слово, старенький, милый… — И дальше в том же духе, о непременной связи хорошего воспитания с простотой, беспечно и многословно, изредка вставляя соображения вроде того, сколь существенно, осев на земле, пустить глубокие корни. Внезапно она перебила себя на полуслове и через плечо крикнула Дженни: — Милая, ужас какой, совсем забыла! Мы все званы на чай к Богус-Шутерам.

— К Богус-Шушерам? Ох, Нэн, только не это!

— Это мы их прозвали так, Богус-Шушеры, — сочла нужным пояснить Нэн. — Жуткое, вульгарное семейство, без роду без племени. Живут в чудном старинном доме восемнадцатого века, только они его совершенно погубили. Обставили сплошь под старину — что говорить, когда у людей полное отсутствие вкуса. Нет смертного греха страшнее вульгарности, вы не согласны, Питер? — Питер промямлил нечто утвердительное. — Я так и знала, что согласны. Видели бы вы, как миссис Богус-Шутер, вся в перстнях, выходит поработать в саду. Просто глаза бы мои не глядели, когда в саду хозяйничают случайные, пришлые люди. И самое обидное, Дженни, — все у них принимается и растет! Тут уж, вероятно, — завершила она со вздохом, — либо дан тебе такой дар, либо нет.

— Деньги, вот что дано Шушерам, — сказал Хеймиш, — а еще — сознание силы, которую деньги приносят, и мне в них это нравится. Если неслучайные, коренные люди изнеженны, хлипки, мягкотелы, пусть им на смену придут другие, у кого есть деньги и готовность пустить их в ход, не считаясь ни с кем и ни с чем. Уважаю Богус-Шушерову вульгарность, в ней ощущается мощь. У нас с ними схватки в открытую, без галантерейностей. Да, Шушер выжимает соки из рабочих, Шушера — из прислуги, зато они и получают, что им требуется. Для меня удовольствие бывать у них, сойтись один на один, помериться силой.

— Хеймиш у нас помешан на силе, — вновь сочла нужным пояснить Нэн. — Хорошо, милый мой, ты иди, а Дженни с Питером побудут дома. Кстати, и Брашеров там встретишь.

— Тьфу ты пропасть! — воскликнул Хеймиш, а Дженни, давясь от смеха, завела нараспев:

— «Самохвалы Брашеры — всех на свете крашеры»…

— «Их сынки изяшеры», — оглушительно рявкнул Хеймиш, и даже Нэн, вступая в хор, промурлыкала:

— «Дочки — элегашеры!»

— Предназначение таких людей, как Брашеры, — исполнять волю таких, как я и Богус-Шушеры, — объявил Хеймиш.

— Так говорил Заратустра, — торжественно провозгласила Дженни. Хеймиш принялся стаскивать шляпку у нее с головы, и дело кончилось бы новой потасовкой, но тут машина свернула с дороги.

Они подъехали к дому в ранневикторианском стиле, длинному, серому, с красивой верандой, на которую выходили высокие окна с оливковыми ставнями.

— Просто страшилище, правда? — сказала Нэн. — Вы такое, наверное, в жизни не видели.

Питеру дом понравился с первого взгляда, о чем он и сказал.

— В общем, да, — сказала Нэн, — пожалуй, он не лишен своеобразной прелести; дети, во всяком случае, его обожают. А с другой стороны, вообразите на его месте чудный старинный дом красного кирпича, какие строили во времена королевы Анны.

У клумбы с хризантемами возился старичок в соломенной шляпе.

— Мистер Дикобраз! — возбужденно закричала в окошко Дженни. — Мистер Дикобраз, дорогой!

— Какая необычная фамилия, — заметил Питер, у которого, правду сказать, уже голова шла кругом от трескотни Нэн.

— Помилуй дружок, что с тобой? Это не фамилия, это за то, что он такой колючий, помнишь, в «Гамлете»: «сердитый дикобраз»? Только на самом-то деле никакой он не колючий, а самый настоящий душка.

Они остановились у парадного крыльца, и объяснения на этом оборвались. Нэн ввела их в длинную комнату с высоким потолком, всю залитую солнцем из больших окон.

— Здесь у нас гостиная, — сказала Нэн, — и в ней полный разгром. Зато по крайней мере без претензий, имеет жилой вид.

Про жилой вид было верно сказано — новому человеку вроде Питера гостиная представлялась неким архипелагом, густым скоплением островов; ее, буквально наезжая друг на друга, загромождали глубокие кресла и диваны, обитые цветастым выгоревшим кретоном, а в тех местах, где озадаченный мореплаватель мог, казалось бы, их обойти, он непременно натыкался по дороге на какой-нибудь стол или скамеечку. На любом кусочке ровной поверхности неустойчиво мостилось что-нибудь бьющееся, придавая особую опасность путешествию. Грязные и чистые тарелки, блюда с остатками бутербродов, недопитые чашки кофе, пепельницы с урожаем окурков за несколько дней; даже семейные фотографии на камине — и те, похоже, теснили к самому краю полки стаканы с недопитым пивом, грозя опрокинуть их на пол. Присесть было негде: на креслах и диванах в беспорядке валялись книги, начатое шитье, рабочие шкатулки, кипы несложенных газет, и тут же рядом — полосатая кошка и две пары плоскогубцев. Когда же, наконец, кое-где расчистили место, под тяжестью тел, оседая, застонали и закряхтели пружины. Питер сел в продавленное кресло, неожиданно провалился и ушиб себе икры о деревянный край сиденья. Было ясно, что каждый диван и каждое кресло облюбованы под жилье кем-то из членов семьи и давно несут сверхсрочную службу.