Энгус Уилсон - Рассказы

Она выглядела совсем маленькой около здоровенного грузного бизона, стоявшего за оградой вольера, а тугие рыжие кудри ее по-мальчишечьи стриженной головки явно выигрывали рядом со свалявшимися бурыми патлами на скорбно-вытянутой морде зверя.

— Мал, да удал, — часто повторял Морис; действительно, от ее ладной уверенной фигурки так и веяло решимостью, дерзостью, надежностью своего в доску парня, и перед этим шармом уличного сорванца невозможно было устоять.

— Бедняга! — сказала она бизону. — Забыл прихватить с собой гребенку?

Глаза у нее были до того круглые, что казалось, она вот-вот покажет вам язык.

Покровительственно улыбаясь, Морис погладил седую и короткую — по моде первой мировой войны — щеточку усов.

— А как насчет парочки раундов с ним на ринге? — спросил он посмеиваясь.

— Ну и что! Не откажусь! — И она стрельнула в него забавным, глаза в глаза, взглядом.

С мужчинами она выступала только в двух ролях — лихой девчонки и настоящего друга, да и те были похожи, разве что «настоящий друг» все понимал без слов и умел пить не пьянея.

— Господи! — расхохотался Морис. — С тебя станется! Ничем не испугаешь.

Его восхищение было совершенно искренним: несмотря на подчеркнуто мужественную внешность, он был от природы боязлив и тянулся ко всему жестокому. Ощупав сейчас одобрительным взглядом ее изящные плечи и крепенькие груди, он почувствовал себя на редкость сильным и умилился. И все-таки ему не давало покоя, что он топчется на месте со своими планами. Правда, целых два месяца он ни гроша не платил ей за пансион, а она дала ему деньги под два чека и глазом не моргнула, когда банк вернул их с пометой «счет закрыт». Но ведь ему как-никак уже пятьдесят пять, и пора обосноваться попрочнее. По утрам у него противно кружилась голова, и сердце, которое даже мысленно он называл не иначе, как «старым мотором», вдруг давало перебои, если приходилось взбираться по лестнице. С этими-то делами стать в пансионе совладельцем (так он окрестил узаконенную возможность пускать в ход ее деньги), да еще вдоволь иметь на карманные расходы было бы куда как неплохо. Эрлз-Корт, конечно, не бог весть какой район, тем более что в свое время он недолго квартировал на Кларджес-стрит. Теперь-то Морису казалось, он жил там годами, и становилось стыдно, что он так опустился, но ведь до Эрлз-Корт пришлось мыкаться в дырах куда хуже, и нос воротить сейчас не стоило. Он был измотан своими затеями, постоянным враньем, жульническими сделками, стал плохо спать, сдавали нервы.

И временные неудачи понуждали его торопить события.

— Приятно смотреть, как ты радуешься, Грета, — начал он. — Надо жить в свое удовольствие, пока молода. Ведь черт знает, сколько тебе приходится работать! И в детстве ты хлебнула лиха, и теперь этот дом висит на шее. Даже для твоих широких плечиков многовато. — И он рассмеялся.

Грета вздернула подбородок.

— Ничего! Я своего не упустила. В молодости можно повеселиться всласть и без денег.

— Знаю, — ответил Морис, улыбнувшись, словно речь шла об игре в «классики» на задворках. — Такие, как ты, носа не вешают. Этого у вас не отнять! И все равно, — он вздохнул, — я бы многое отдал, чтобы встретить тебя пораньше, когда у меня еще водились деньжата. Не знала бы никаких забот.

Грета решила пока оставить его слова без внимания и принялась разглядывать ярко-красного ибиса, вышагивающего в прудике.

— Повезло тебе, птичка, — сказала она, — что не ощипали на шляпку.

У нее был своеобразный юмор, который завсегдатаи пивной на их улице называли «эти чертовы Гретины шуточки».

— А что касается «деньжат», — продолжала она чуть погодя, и ее манчестерский выговор проступил заметнее, — то единственная моя забота — это ты, Морис Легг. Вот так-то!

От жалости к себе и сдерживаемой злости лоб у Мориса покрылся потом, и он промокнул его шелковым платком, который носил в манжете — «старая офицерская привычка», не упускал он случая объяснить. Перед его глазами одна за другой промелькнули две картины. На первой — молодой, красивый и беспечный лейтенант в отставке, кандидат в клуб «Арлекины», которому биржевые маклеры предлагали работу на две тысячи фунтов в год за одни только светские связи. На другой — старый, усталый, но все еще красивый мужчина, несомненный джентльмен, пусть жизнь и толкала его на сомнительные делишки, — и этот-то человек сносил тычки и насмешки от какой-то грубой плебейки, которую лейтенант не удостоил бы и взглядом. «Взгляните, вот портрет и вот другой», — зазвучал голос за кадром, и на глаза навернулись слезы. К старости действительность часто представала перед ним как на экране. Тут не было ничего удивительного, поскольку его дни проходили словно в многоцветном балаганном чаду. Он кочевал из ресторана в ресторан, из бара в бар и, сочиняя на ходу правдоподобные истории, старался обстряпать какую-нибудь запутанную сделку или, на крайний случай, выцыганить рюмочку у в стельку пьяного, расчувствовавшегося янки или австралийца. В перерывах между этой «работой» он смотрел кино, читал у газовой горелки в своей конуре дешевые детективы и продумывал крупные пари, на которые все равно не было денег. Прошлое, настоящее и будущее, истина и ложь проплывали перед ним в коротких, ярких, живых сценках и тут же тонули в тумане внутренних тревог, воображаемого величия и слезливых сожалений. Но за всем этим таилась крепкая сердцевина — решимость выжить. Она-то и заставила его сейчас проглотить издевки Греты и перевести разговор на буйволов.

— Ты, верно, думаешь, какие симпатичные и добродушные зверюги. Правильно? — спросил он.

Грета кивнула, глядя на большущие коровьи глаза и красиво изогнутые рога.

— Ошибаешься, — сказал Морис. — В жизни не забуду деревушку под Найроби, когда по ней промчалось стадо буйволов. Жуткое зрелище! Мы там были с Гарри Брандом, и я сроду не видел, чтобы человек так побледнел. «Спаси нас бог, Морис, — говорит. — Давай закругляться — и назад». Смешно, в общем-то, потому что не парень был, а прямо боров. Да ты его, наверно, помнишь.

Грета отрицательно покачала головой.

— Ну, припомни! Огромный такой, с багровой физиономией. Мы с ним столкнулись как-то вечером у ресторана «Плаза».

Грета в недоумении морщила лоб.

— Ну как же! — продолжал настаивать Морис, но, подумав, добавил: — Постой-ка! Ты, пожалуй, права. Я же тогда был с Долли. — И очень довольный, что все выяснилось, он с новым пылом вернулся к рассказу о Кении.

Грета жадно слушала его истории. Деловая хватка и природная жесткость оберегали ее от бредовых финансовых затей Мориса, но стоило ему заговорить о своих подвигах, в ней откуда ни возьмись появлялась детская доверчивость и восхищение. Ей льстило, что он джентльмен и повидал мир, мир, приоткрывавшийся с каждым днем их близости все больше. В рассказах Мориса она ощущала (даже не сознавая, насколько права) ту жизненную правду, которую недодавали ей кинофильмы. Отступления, перескакивания с одного на другое и нудные уточнения, как ни странно, не утомляли слушателей, а наоборот, заглушали все их сомнения, придавали шероховатость и подлинность его искусству. Благодаря им Грета становилась как бы участницей захватывающих приключений и получала огромное удовольствие. Ведь еще чуть-чуть, и она бы встретила около «Плазы» Гарри Бранда. Морису эти отступления тоже приносили покой и так необходимую ему веру в себя. За долгие годы он столько всего нарассказывал, быль и небыль так переплелись, что когда он подкреплял новую басню полузабытой старой, казалось, где-то в этой мешанине есть и доля истины.