Энгус Уилсон - Рассказы

Заметив девочку, Эстер вздрогнула и от досады нахмурилась. Семь часов утра, а Полли тут как тут, возись с ней! Возмутительные люди, не смотрят за своими детьми ни днем, ни ночью. Наверное, даже завтраком ребенка не накормили. «У меня своих детей нет, вот они и спекулируют на моем несчастье», — с горечью подумала она.

— Доброе утро, Полли, — ответила Эстер. — Видишь, сколько дел оно нам каждый раз приносит. — Ее миловидное остренькое личико стало жестким, на нежной коже обозначились морщины.

— У моей мамы никаких дел нет, — возразила Полли, — она слушает радио.

Ничего не ответив девочке, Эстер с силой дернула просевшую дверь и вошла в курятник; в нос ударил резкий запах, под ноги с кудахтаньем бросились куры. Полли радостно вертелась возле Эстер, пугая и без того переполошенных птиц, мешала ей сыпать зерно.

— Ой, миссис Баррингтон, какой сегодня сон приснился Пеструшке… — затараторила было она и умолкла, покраснев и сморщившись от творческой натуги, ибо как ни носилась с девочкой мисс Кливер, фантазия у нее была на редкость скудная. — Ей приснилось… ей приснилось… что она снесла большое-пребольшое шоколадное яйцо! — победно объявила она. — Смотрите, миссис Баррингтон, смотрите, вон та обжора с желтым пятном на ноге. Как мы ее назовем — Желтолапка?

— Не знаю, Полли, мне сегодня не до куриных имен.

— «Сегодня мне хочется пе-е-еть, так хочется петь этот блю-ю-юз…» — мурлыкала у себя во дворе за живой изгородью Лотти Вашингтон. Эстер покосилась в ее сторону, разглядела сигарету в ярких полных губах, руки, с ленивой грацией закрепляющие прищепками белье.

— Не надо приходить ко мне так рано, Полли, — сказала Эстер громко и строго.

— Полли! А ну домой! — визгливо закричала Лотти.

— Простите, миссис Вашингтон, я не могу заниматься вашей Полли круглые сутки, — сказала Эстер.

Лотти промолчала, но когда красная от стыда девочка пробралась сквозь живую изгородь, она схватила ее за руку, дернула и с размаху влепила затрещину.

— Не смей ходить, куда не звали! — приказала Лотти и толкнула ревущую дочь к кухонному крыльцу. Эстер рассыпала курам остатки зерна, закрыла курятник и пошла в дом. Ей стало совсем муторно.

Когда Джим развез молоко и вернулся, она уже стояла за прилавком и обслуживала старую миссис Сампер, вернее, слушала ее болтовню.

— Лежит, голубушка, будто спит, тихо, как есть малый ребенок. Доктор говорит, он в жизни не видел, чтобы больной помирал так тихо, особенно раковый.

Кивая старухе, Эстер вдруг посмотрела на вошедшего в лавку мужа как бы со стороны. Смуглый красивый мужчина, мужественный, но мягкого характера; спокойное мужественное лицо с глубокими складками, в которых залегло терпение. Говорят, она тоже до сих пор хороша. А морщинки — что ж, от морщинок, говорят, ее лицо лишь стало интереснее. Интереснее так интереснее, пусть будут морщины, лишь бы за ними не вставали заботы и непосильный труд. Но вот мягкость и терпение — как они ее возмущают! «Ну почему он такой покорный, почему смирился, не протестует? — думала она. — Ведь я обманула его надежды, он должен бы меня ненавидеть. Что это за любовь, если она способна только на мягкость?» Эстер показала Джиму на бутерброды, но он лишь улыбнулся и пошел наверх.

Когда он к ним снова спустился, миссис Сампер уже кончила свой рассказ.

— Ладно, что же делать, — говорила она, — на нет и суда нет, куплю в субботу в Личфильде, придется зайти к Райнеру. — Она с осуждением шмыгнула носом и заковыляла к двери.

— Мать просит завтракать, — сказал Джим.

— Господи, Джим, она же завтракала! — вскричала Эстер. — Я кормила ее полчаса назад.

— А-а, стало быть, она забыла, бедняга.

— Странно. Я дала ей две сардины, так она непременно захотела обмакнуть их в чай. — И Эстер невольно рассмеялась.

В темных кротких глазах Джима мелькнула боль.

— Тебе и без нее забот хватает, — сказал он, — придется ее сдать.

«Придется ее сдать»! Они были женаты пятнадцать лет, но при всем своем трезвом уме и независимости Джим до сих пор говорит иногда как темный суеверный крестьянин, это ее ужасно раздражало. Она все еще слишком им восхищалась, и когда вспоминала, что он робеет перед властями, такими, как, например, врачи, ее охватывала ярость. Как смиренно, без слова жалобы перенес он в позапрошлом году два воспаления легких подряд, и это после неудачи с фермой.

— Глупости, Джим, мы же давно все решили, — возразила она и начала деловито переставлять на полках консервные банки.

Пришли за ежедневной порцией лакричного ассорти дети Максвеллов — стайка шумливых голодных воробьев. Когда за детьми закрылась дверь, она сказала:

— Ты опоздаешь к майору Драйверу, Джим. Когда будешь перекусывать, выпей чаю, пусть они тебе дадут. Сегодня ветрено.

Уж очень она заботится о его здоровье. Эстер смутилась, вспомнив, как в свое время злые языки утверждали, будто она вышла замуж за Джима только потому, что он такой могучий и сильный, и вот оказалось, что она сильнее его, все держится на ее мужестве. Но Джим ответил на ее заботу заботой:

— Ты не спишь, это очень плохо, — сказал он, — посоветуйся с доктором. Теперь есть много всяких лекарств от бессонницы.

— А ты-то откуда знаешь, как я сплю! — шутливо возмутилась она. — Храпишь всю ночь, хоть из пушек пали. — Ее наполнила нежность к Джиму, и она рассердилась на себя. Нежность, нежность, разве она избавит от обыденности, которая разъедает их жизнь? — Сегодня, слава богу, короткий день, — бодро сказала она, — пойду пить чай к Эйлин Картер.

— А, это хорошо, сходи. — И он улыбнулся, блеснув великолепными белыми зубами, которыми она до сих пор любовалась. Но Эстер знала, как не по душе Джиму ее дружба с Эйлин, их светские беседы о книгах и цветах и о религии, в которых он не мог участвовать.

Пришла мисс Медоуз купить пять ярдов резинки, но Джим ее словно не заметил. Он подошел к Эстер и прошептал:

— Серьезно, давай отправим мать, ведь доктор советует. Так будет лучше.

Но Эстер лишь покачала головой. Пусть она не дала ему детей, но увезти из дому его мать она не позволит. Она повернулась к мисс Медоуз, но Джим успел дотронуться до ее руки и шепнуть: «Спасибо, родная». Как давно он не говорил ей этих слов, как давно не сжимал ее руки и как живо его прикосновение напомнило ей дни их тайной любви, их редкие встречи на людях, в магазине или на рынке, когда скандал еще не разразился и нужно было все скрывать и они могли только изредка украдкой коснуться друг друга, взяться за руки. Нежность, которая нахлынула на нее сейчас, была так мало отравлена раздражением, что мисс Медоуз сказала, принимая свой пакетик с резинкой:

— А вам, миссис Баррингтон, и холод нипочем. Да и то сказать — вы всегда на ногах.