Юлиан Кавалец - Современная польская повесть: 70-е годы

Юный свидетель говорит — валяются, этим словом он называет то, чего не удалось добиться двум до ужаса отважным подросткам, вырванным вдруг из детства и как бы вторично родившимся с огромной мужской отвагой в сердце и мужским знанием жизни; чего не удалось добиться трем взрослым мужчинам, которые при слабом свете зажигалки, а потом и на ощупь пытались очистить территорию и выгнать из погреба подростков и которые вдруг, возможно устыдившись столь смехотворного соперничества с подростками, а возможно, испугавшись мысли, что им придется прикоснуться к голой ясновельможной паненке, что их недостойные руки посягнут на наготу слишком высокорожденной особы, святой особы, возможно сбитые с толку столь неожиданной переменой, а может быть, и по другим причинам, убежали из погреба.

И вот то, чего не удалось добиться тем пятерым в погребе, свершили два старых конюха, самые вонючие в деревне люди; они, как я уже говорил, с рассвета до заката чистили конюшни породистых лошадей из господского табуна и были как бы прикованы к навозу, от которого освобождались только на несколько часов для сна, и поэтому провоняли навозом, и этой едкой, выжимающей из глаз слезы вонью пропиталась не только их одежда, но и тела, она расползлась по их избам, проникла в набитые соломой тюфяки, во всю их рухлядь, а также в одежду и тела их жен и детей; так проникла, так слилась с ними, что они, возможно, ее и не замечали, зато замечали другие, иначе откуда бы взялось это прозвище — смердилы.

Люди порой обходили их стороной, чтобы хоть как-то, хоть на самую малость возвыситься над ними; поэтому особенно старательно обходили те, кто совсем немного, ну самую малость вонял меньше их; именно они делали большие круги, сторонясь конюхов, затыкали носы и демонстративно чихали, давая всем понять, как раздражает их вонь смердил; и, желая подняться над ними хоть на миллиметр, говорили им в праздничные дни перед костелом — не входите внутрь, стойте в притворе, чтобы ксендз не почуял, а то прикажет выйти.

Конюхи тогда отвечали — богу мы не воняем.

Но те, кто вонял хоть чуточку меньше, убеждали их — лучше будет, если встанете в притворе.

И уговаривали их, и конюхи привыкли к своему месту в раскрытом настежь притворе, куда слово божье едва доходило, зато был сквозняк, относивший эту вонь.

Именно эти два старых конюха каким-то чудом, когда произошла внезапная перемена, доплыли, добрались до нагого тела ясновельможной паненки.

Что за странный, что за дьявольски странный был мир; на одном его краю элегантный паныч говорит ясновельможной паненке, одетой в длинное платье, — позвольте запечатлеть поцелуй на вашей белоснежной ручке; а на другом краю ясновельможная паненка летит вниз и уже без развевающегося платья, без золота на руках и шее, без ничего, совершенно обнаженная падает в подвал прямо в объятия двух старых конюхов, самых вонючих в деревне; и на другом краю этого мира два самых вонючих в деревне старика плещутся в вине вместе с ясновельможной паненкой.

Ибо тот юный свидетель событий в погребе иногда говорит — плескались, иногда — валялись, так он называет то, что выделывали там с ясновельможной паненкой конюхи.

И можно сказать, что, лишь выкупавшись в вине, они перестали вонять, это, впрочем, подтверждает и главный свидетель; а суд все пережевывает и пережевывает события в погребе, словно они были самыми важными для процесса; мне даже кажется, что этому было посвящено гораздо больше времени, чем той кощунственной и богохульной, как утверждает Б. М., молитве отца, которая началась, когда карательная группа добралась с отцом до того места на реке, где была приготовлена лодка и где Б. М., его подручные и отец сели в нее, а один из карательной группы схватил весло и оттолкнул лодку от берега.

Та якобы кощунственная молитва началась именно в момент, когда Б. М. и один из его подручных проверили, не ослабли ли узлы на руках отца, которого, как самую важную особу во всей группе, посадили на лавку, когда Б. М. и тот его подручный, что шел до этого впереди, встали за его плечами и один из них держал веревку у самой шеи отца, плывущего к своей смерти, а другой — как в подробностях установил суд — левой рукой держал его за плечо, а правой приставил револьвер к затылку и даже слегка постукивал им по голове, наверняка уведомляя о полной готовности карательной группы.

Главное было в том, чтобы отец, ведомый на смерть, не попытался вырваться и прыгнуть в воду, ибо тогда не удался бы план тех, кто приговорил моего отца к смерти; если бы попытка бегства удалась и отец утонул, они лишились бы возможности устрашения других, его могло дать только повешение, чтобы все знали, какая судьба ждет тех, кто отважится ступить не на свою — как говорил Б. М. — землю.

Поводом к этой молитве послужил — как показывает судебное разбирательство — приказ Б. М. отцу — молись, А. В., немного тебе осталось времени.

Времени оставалось действительно немного, ведь до тех деревьев-виселиц, растущих на сухом островке среди болотистой пустоши, было недалеко.

Мой отец послушался приказа и начал молиться, но он выдумал свою молитву, а может, и не выдумал, на выдумывание не было времени; может быть, та молитва родилась в нем внезапно, неосознанно, а может быть, она не могла быть иной, может быть, она должна быть именно такой, какой была, ибо это была молитва, обращенная к жизни, а не к смерти.

Я знаю, отец, до мозга костей знаю, что ты тогда молился жизни, а не смерти, понимая, что тебя ждет близкая смерть, ты молился своей жизни во мне.

— Сын мой, иже еси в люльке, тебе молюсь я — так начиналась та молитва, но лишь начало ее было в словах, продолжалась она в мыслях, и это продолжение я должен домыслить, потому что, кроме начала, нет больше ни одного слова, есть много фактов и слов, связанных с ней, но что касается самой молитвы, есть только ее начало.

Вот, например, слова Б. М., обращенные к отцу, — что за молитву сочинил ты, А. В., — и еще другие его слова, но они дают немного, самого завещания они не передают; стало быть, я сам должен домыслить то завещание.

Прокурор (обвиняемому, который для смягчения себе приговора засыпает Б. М.). Что сказал Б. М. после слов А. В.: сын мой, иже еси в люльке, тебе молюсь я?..

Обвиняемый.Б. М. тогда сказал: ты что за молитву сочинил, А. В.?

Прокурор (к Б. М.). Что ответил А. В.?

Б. М.Ничего не ответил.

Прокурор (второму обвиняемому). А. В. действительно ничего не сказал?

Обвиняемый.А. В. ничего не ответил.

Судья (к Б. М.). Что еще, обвиняемый, вы сказали А. В., когда тот начал так странно молиться?

Б. М.Я сказал: А. В., молись богу.