Юлиан Кавалец - Современная польская повесть: 70-е годы

Судья (мальчику). То есть?

Мальчик.Пули щелкали не так часто, и были большие перерывы между взрывами.

Судья (мальчику). В подвал больше никто не входил?

Мальчик.Никто, в перерывах между взрывами было слышно, как из бочки хлещет вино.

Судья (мальчику). Еще не вылилось?

Мальчик.Бочка была огромная.

Судья (мальчику). Что было потом?

Мальчик.Потом бой прекратился, и я вылез из развалин, потому что хотел посмотреть на конюхов и ясновельможную паненку.

Это его любопытство и привело к тому, что теперь у него нет руки; а ведь он мог еще какое-то время посидеть в развалинах и переждать там тот последний, запоздалый разрыв снаряда; уж столько диковинных вещей он увидел, начиная с пронзительной яркости огненного дерева, поднявшегося в небо, когда снаряд попал в ригу, и кончая смертью конюхов и ясновельможной паненки.

Зачем он спешил к убитым, зачем после предпоследнего взрыва, показавшегося ему последним, он выскочил из развалин и побежал посмотреть на мертвых конюхов и мертвую ясновельможную паненку?

Судья в своем стремлении как можно детальнее восстановить картину совершенно напрасно обратился к безрукому мальчику, свидетелю последних часов жизни двух старых конюхов и их девушки, ясновельможной паненки.

Ну что мог ответить мальчик на этот сакраментальный, продиктованный нетерпением суда вопрос — что было потом? Он мог ответить только — потом было это со мной.

Таков его последний ответ в книге судебных протоколов да еще взмах обрубком руки — посмотрите, мол, на безрукий бок; наверняка он хотел бог весть в какой раз избавить себя от переживания того, что случилось с ним, когда из-за мглистого горизонта прилетел еще один, на сей раз уже действительно последний в бою за дворец снаряд, несущий в себе ту острую «бритву», тот «тесак» для точного отрезания рук.

И суд сообразил, что следует прекратить допрос главного свидетеля, показания которого, подробно освещая важные события, косвенно помогли показать облик А. В. и сделали беспочвенным последнее звено «перечня», той «литании», которую произносил Б. М., подсекая ноги А. В., ведомого на повешение.

Таким образом выбили почву из-под ног адвоката, который разрывался на части, чтобы стащить смерть А. В. с пьедестала великой и чистой смерти, а можно сказать, и владычицы-смерти, распростершей свою власть на огромные пространства земли, смерти, не запятнавшей себя ничем, кроме вступления А. В. и его соседей на ровные, широкие столы господских полей.

Итак, адвокат был выбит из колеи, ловкость не помогла, ему не удалось низвергнуть смерть А. В. в пропасть пусть неожиданных и противоестественных, но все же малых и обычных кончин.

Зачем ты так спешил, мальчик, посмотреть вблизи на мертвых и не подождал еще минутку, пока не прилетит и не взорвется последний снаряд в бою за дворец?

Собственно, мой вопрос, адресованный безрукому мальчику, не имеет смысла, ведь все уже случилось, он уже выскочил из своего укрытия в развалинах, и в тот момент, когда выскочил, осколок последнего снаряда оторвал ему руку; и он тогда сразу изменил направление бега, истекая кровью, с коротким обрубком помчался к своему дому, но не добежал, упал и потерял сознание; к счастью, бой закончился, его заметили люди, он был спасен и остался жить; а ведь мог бы жить и с рукой, если бы не спешил так к той троице, погруженной в вечный сон.

Что увидел бы он, приблизившись к ним? О том, что он мог увидеть, рассказывает уже другой свидетель, тот, кто первым подбежал к убитым, а потом вместе с другими организовывал похороны.

Итак, главный свидетель, не случись с ним несчастья, увидел бы большой круг черной травы, а на той траве алое рваное полотнище из крови, пролитой троицей в общем веселье; а на этой кровавой постели он увидел бы обнаженную, белоснежную ясновельможную паненку, лежащую навзничь с венком на голове; и наверняка увидел бы великое успокоение на лице ее и капельку удивления; ведь пуля настигла ее в момент веселья, беззаботного веселья в зареве пылающего дерева, среди иллюминации и огня.

Из показаний свидетеля, человека пожилого и добродушно-словоохотливого, дававшего показания после однорукого мальчика, следует, что у конюхов, лежавших вместе с ясновельможной паненкой на алой постели, были по-детски обиженные лица.

Суд, однако, не выпускает из рук эту троицу, и не останавливается на пороге ее смерти, и провожает до самой могилы; настолько он заинтересован в доказательстве того, что А. В. был вне событий в погребе и что даже ни словом, ни шепотом, ни жестом не спровоцировал эти события; и что даже те слова, шутливо поощрительные, однако способные распалить человека и заставить его пережить внутреннее потрясение, которое выбрасывает наружу глубоко скрытые желания, словно горячую лаву, что даже эти слова — «может, хотите попробовать…» — сказал не он.

Но разве важно, кто сказал эти слова.

А может, никто их и не говорил, может, это нашептали деревья, или устланный дымом и огнем простор, или сам воздух, в котором метались огромные огненные деревья, освещавшие ночь, а может, они прозвучали в самих людях, и они услыхали самих себя, хоть и не говорили; ибо это был странный, дьявольски странный мир, и я, и мои друзья, и вся молодежь знаем, что много трудных для понимания вещей творилось в том мире; стало быть, могло произойти и такое чудо, что человек в самой гуще этого хаоса услышал самого себя, хотя не говорил, хотя у него были сжаты губы.

Вчитываясь в эту огромную книгу судебных протоколов, я прихожу к заключению, что суду важно было подтвердить добрую репутацию А. В., доказать, что А. В. был безупречен, благороден, а ведь речь-то идет не о репутации, не об обычной репутации на сегодняшний день, а на бесконечные времена, об истории.

Так думаю я, вглядываясь в облик отца, встающий со страниц книги процесса против Б. М. и его группы.

Ты, отец, был таким, что ко всему подходил с меркой истории; между тобой, отец, и Б. М. та разница, что он, как бы сказать, служил «репутации сегодняшнего дня», а в тебе, отец, звучали крики, причитания, молитвы — как это еще назвать — многих поколений, долгой истории.

Б. М., ведя тебя на казнь и шагая рядом с тобой к деревьям-виселицам, говорил тебе — ты, А. В., ты, А. В., зачем ты забрал не свою землю?

Ты мог бы ему ответить, если бы это было время для дискуссий — но какая дискуссия может быть между палачом и жертвой; разве только такая, когда жертва умоляет о пуле, а палач не дает себя уговорить, потому что у него есть приказ повесить и оставить жертву на веревке для устрашения других, — ты мог бы ему ответить, если бы были условия для дискуссии, словами, которые ты говорил своей жене и матери, — у кого было много, должно быть мало, кто жил в гнилой халупе, должен перебраться во дворец, а тот, из дворца, в гнилую халупу, и не должно быть уравнивания, ибо уравнивание помешало бы искуплению, это и по-человечески, и по-божески.