Юлиан Кавалец - Современная польская повесть: 70-е годы

Теодор открыл глаза. Видение исчезло. Подумал об Анеле. Барыцкий обещал помочь. Звонил по телефону. Анеля так на него надеялась. Теперь уже никто нам не поможет. Мирек, зачем он это сделал? Чья это вина?

Плихоцкий сидит на койке, говорит что-то, но эти слова не в счет. Качоровский чувствует, что боль распирает грудь. Мирек, это невозможно, наш сын! Только не думать, не думать, отгородиться иными воспоминаниями. Тьма, мерный шум мотора, в смотровой щели угасающий вечерний пейзаж: черно-белые поля, снег уже только в бороздах, дальше — стена березняка и поблескивающие вспышками два бугра — дзоты. Пинок в плечо, это капитан Барыцкий дает знак: вперед, вперед! Уже стучит пулемет, в наушниках шлемофона скрипучий голос: быстрей, быстрей! Но танк вдруг теряет скорость, увязает в грязи. Гулкий удар по броне. Неужели подбили? Резкий, удушливый запах паленого. И крик. Это Барыцкий так кричит?

— Качоровский! Пан Качоровский! — Вечерний сумрак больничной палаты. Над койкой склоняется магистр Собесяк из социально-бытового отдела, озабоченный, доброжелательный. — Пан Качоровский, пан Качоровский! — Приходится напрягать внимание, чтобы понять, чего ему надо.

— У вас дома никого нет? Я не мог дозвониться!

— Мирек. Зачем он это сделал? — стонет Качоровский. — Мне… Анеля…

Двери с треском распахиваются, в палату входят санитары с носилками. Следом за ними — молодая врачиха. Качоровский чувствует, как сердце снова сжимает страх, даже слова докторши не избавляют его от мучительного состояния отчаяния.

— Мы направляем вас в центральную больницу, — говорит врач. — На обсервацию. Там вы будете в лучших условиях.

В дверях стоит жена Плихоцкого, вымученно улыбается. Санитары первым выносят Качоровского. Он лежит на носилках пластом, полузакрыв глаза. Когда проходят мимо Плихоцкой, он внезапно приподымается, хватает ее за руку.

— Скажите Анеле… Господи, зачем он это сделал? Обязательно скажите ей…

В карете ему делают очередной укол.

В коридоре скрипели колеса тележек, на которых санитарки развозили ужин. Магистр Собесяк заглянул в приоткрытую дверь приемного покоя, скользнул взглядом по лицам.

— Операция продолжается. Если кто-нибудь желает выпить чаю, или, допустим, перекусить, милости прошу, машина в вашем распоряжении.

Зарыхта встал и направился к выходу.

— Прошу, милости прошу, — приглашал Собесяк и даже в порыве любезности широко распахнул дверь. — Не желает ли еще кто-нибудь?

Больше желающих не было. В коридоре и Зарыхта сказал, что вышел только покурить, подышать свежим воздухом.

Но Собесяк насел на него.

— Что вы! — искренне возмутился магистр. — Ведь за версту видно, до чего вы утомлены. И наверняка с утра маковой росинки во рту не было. Так нельзя!

Он взял Зарыхту под руку, почти силой подвел к «мерседесу» и втолкнул в машину. Влез за ним следом и заявил:

— Можете мне верить или не верить, но я очень обрадовался, увидев вас. Так, словно встретил кого-то, ну, скажем, хорошо мне известного. — И, обращаясь к водителю, добавил: — На рыночную площадь. К «Мазовшанке»!

По узкой улочке, застроенной по обеим сторонам кособокими домишками, проехали к автомобильной стоянке на старом рынке, украшенном «вполне изящно» — как не без иронии отметил Собесяк — четырьмя гигантскими бетонными вазами, полными тронутых увяданием, пожухлых осенних цветов. Дождь прекратился, дул холодный ветер, из-за туч то и дело высовывался месяц в лисьей шапке. Фонари, качающиеся высоко над головой, свинцовый отблеск луж, перепляс теней. Декорация весьма мрачновата. Зарыхта вылез из машины, ветер его взбодрил. Он помнил эту площадь, вымощенную еще булыжником, оглашаемую сотнями голосов, забитую базарной толпой. Вгляделся и нашел два здания, где бывал неоднократно: безликий трехэтажный дом, служивший в порядке очередности резиденцией жандармерии и «управления» железной дороги, потом убогой канцелярии старосты и, наконец, побитового совета. А рядом, уже в стиле строений варшавских жилых кварталов, — четырехэтажное здание побитового комитета.

Теперь и в Н. многое изменилось. На противоположной стороне площади раскинулся одноэтажный павильон, увенчанный неоновой вывеской, из которой уже выпали две буквы: «МА-ОВШ-НКА».

— Здесь хорошо кормят! — показал Собесяк на эти парящие во мраке рубиновые буквы. Взял Зарыхту под руку и повел через пустынную площадь. А Зарыхте вспомнилось, что он проходил по этому рынку — в сопровождении конвоиров — второго сентября 1939 года. Слинявшее и, как назвал бы Барыцкий, «ветеранское» воспоминание сменилось иным, тоже уже заметно потускневшим. До чего ж изнурительны были бесконечные эти дебаты о типовом проекте здания точки общественного питания, стандартного, легко привязываемого к месту, с несложным оборудованием. «Мазовшанка», сверкающая своим щедро застекленным фасадом, увенчанная неоновым ребусом, — результат именно этих дискуссий.

Пальто сняли в холле первого этажа. Зарыхта заглянул в глубь кафе, утопающего в интимном золотисто-коричневом полумраке. Молодежь, которая тут безраздельно властвовала, была такая же, как и всюду: в Варшаве, в Кракове, в Гданьске и Жешове. И здесь та же мода на прически и манеру держаться. Польша сегодняшнего дня, — подумал Зарыхта, — и это стирание граней, о котором мы мечтали в молодые годы. Янек наверняка написал бы: «уравниловка». А как на самом деле? Стала ли страна лучше, чем полвека назад? Сократилась ли дистанция между нами и Европой? Более ли счастливы люди? Могут ли они вообще быть счастливы?

Ресторан находился на втором этаже. Когда распахнули двери, Зарыхта перепугался:

— Нет свободных столиков!

Собесяк поглядел на него с состраданием.

— Устроимся! — заверил. — Метрдотель что-нибудь организует, мы все-таки представители министерства!

Однако обошлось без ссылок на высокие инстанции, кто-то возле буфета подал им знак, замахал рукой, поманил дружеским жестом.

— Черт побери! Вот попали… Журналист Дурбач! — прошептал Собесяк. — Подсядем к нему?

Дурбач устремился им навстречу, он, пожалуй, хватил лишку, был красен, вытирал платком вспотевшую лысину.

— Садитесь, господа, за мой столик, потолкуем, — гудел он. — Я уже закругляюсь. И рекомендую: потроха и жаркое. Здесь фирменное блюдо — жаркое! Удостоено «серебряной сковороды». — Он не замечал, а может, прикидывался, что не видит выражения лица Зарыхты. Был великолепно и весьма дружественно настроен.

— Девушка! — Дурбач схватил за плечо проходившую официантку. — Главное — хорошее обслуживание! Мы из министерства, нам некогда… Два раза потроха, два жаркого. Выпьем чего-нибудь?

— Я… к сожалению… — сказал Зарыхта.