Вероника Кунгурцева - Сад

Надя долго смотрела на заячьи следы, думала про ту сторону неба… прислушивалась, но больше не гремело. И следы над горами стерлись.

Но вдруг громыхнуло где-то совсем близко. Ну, еще, еще, еще, чтоб можно было кричать. Чтоб никто не услышал ее слов здесь, услышал бы только он — там…

— Милый мой! — крикнула бы она. — Милый мой. Я виновата. Я так виновата. Мне так плохо без тебя. Слышишь ли ты меня? Посмотри на небо, вздрогни, вздрогни — когда загремит гром, вспомни обо мне. Пожалуйста, вернись!

Она шла уже по саду, она услышала:

— Надя, сейчас дождь начнется. Иди помогать — все орехи обобьет.

Иногда дни надежды сменялись минутами полного отчаяния. Она тогда ясно видела, что ждать ей нечего. Ждать глупо, нужно скорее забывать. Нужно приучаться жить без него. Начинать снова старую жизнь. Или уехать куда-нибудь. На Север, на стройку — к людям. Она сто лет не видела людей. Отвыкла от них. Нужно, нужно что-то делать — чем-то заняться: не всю же жизнь вязать шляпы. Выучиться на кого-нибудь. Может быть, поехать учиться в Москву?.. А что — она еще не так стара, до двадцати пяти еще сколько месяцев… А пока — читать. Он же корил ее за то, что она ничего не делает. Список ей написал. Он приедет, а она все прочла…

И она стала читать. Но калитка хлопала — и Надя вздрагивала. И потом долго не могла сосредоточиться — плавала, как в невесомости, в прошлом.

Она была не в силах вернуть это прошлое, она вырывала из него какие-то жалкие куски, а довольствоваться ими не хотела, она хотела, чтоб прошлое навсегда поселилось в ней, хотела носить его в себе, находиться здесь, в настоящем, а жить там — где они были вдвоем, вместе. Все пережить заново. Все — сначала. Ей было дорого каждое мгновение прошлого, зачем ей жалкие остатки с пиршественного стола, ей нужен пир.

Надя проснулась среди ночи от безысходной тоски. Она захлестнула сердце удавкой — и стягивала все туже, туже, превращая его в восьмерку — в песочные часы — в знак бесконечности. Разрывая одно сердце на два.

Вспомнила, что мама уехала сегодня. Вернее, уже вчера. Одиночество всей тяжестью навалилось на дом. Темные окна пустых комнат смотрели на все четыре стороны света. За окнами — беспросветный шум сада.

Надя, не вставая с постели, отодвинув слегка шторку, выглянула в окошко — столпотворение мятущейся мрачной листвы, едва освещенной далекой луной, открылось ей. Ей представились огромные горы, кругами расходящиеся во все стороны от сада, пустые, безлюдные горы…

Она включила свет, но сад не умолкал, но тьма пустынной ночи осталась и, казалось, еще теснее прижалась к дому. Захотелось увидеть кого-то живого — она вышла на улицу, всюду оставляя за собой свет: на кухне, веранде, на крыльце. (Наследила-насветила.) Арап мирно спал в своей конуре. Она позвала его — и он лениво поднялся, с провизгом зевнул и завилял хвостом.

Мимо забора плыла мутная дорога. Надя в сопровождении Арапа ступила за пределы сада. Они свернули вправо, прошли по узкой тропке шагов десять и остановились у ручья.

Слабый голосок его не был слышен днем, сейчас он плескался и звенел, болтая сам с собой; Надя присела на корточки — вода темного серебра была прохладной, ручеек принял Надину руку в себя и ничуть не изменил голоса.

Пристально вглядываясь, она увидела: отразился в ручье ранний день, маленькая девочка в красных резиновых сапожках пускает по воде большие желтые листья, листья округлые, плотные и ленивые, покружив немного, они тянутся к берегу, девочка подбегает к ним и снова толкает в воду. Грязные колготки, мокрые рукава, а позади — седобородый ствол, столбом уходящий в небо, и там, под самым небом — тяжелое дыхание пальмовых листьев.

Как-то она спросила у матери: не росла у ручья — давным-давно, когда она была маленькой, когда жив был отец, — пальма? «Кажется росла», — ответила тогда мать…

Дома она принялась разглядывать картину.

Изгиб дороги. Горы вдали. Пальма у ручья. Пейзаж был слишком похож. (Человек с картиной под мышкой.) А на месте взлетевшей рощицы — дом и сад. И в доме одинокая женщина.

Ее мать.

Ее отец.

Она.

Он.

Утром она встала поздно. Голова разламывалась. Бродила среди повеселевшего сада, наполненного солнечной беззаботностью. Сидела на скамейке, под хурмой, казалась себе инвалидкой. Поразилась — какое странное и прекрасное слово: инвалидка. Ин-валидка. Так уже смешно.

Мать окопала хурму — оба дерева, в бездонной тени, лежащей на вскопанной жирной земле, — редкие островки солнца. Непромокаемая тень.

В доме передавали по радио пьесу, которой она не слышала прежде. Может, пойти послушать?.. Но не двинулась с места.

Было около часа, когда она села наконец за работу. (С ним не работалось, без него не работается…) Отложила вязание, вспомнила, что еще не ела сегодня. Начистила картошки, поставила жарить. Хлопнула калитка — она вздрогнула по привычке. Опять Наталья Иванна? Минуты шли — никто не входил. Послышалось? Галлюцинации? Шагнула за порог, вышла на крыльцо — у крыльца…

ОН?!

Надя вскрикнула, отшатываясь. Качнулась ему навстречу — он подхватил ее.

Промелькнули минуты, часы, дни.

Его сердце колотилось в ее щеку.

Она оторвала голову от его груди. Она посмотрела ему в глаза, он держал ее лицо в своих ладонях…

Она сказала:

— А у меня… а у меня картошка жарится.

Он говорил: ты звала меня, и я вернулся. Без тебя, он говорил, ни разу не было солнца. Ни разу. В Москве — вечные сумерки, вечный бесцветный дождь. Скорее серый дождь. Серый дождь, серые дома, серый асфальт. Он забыл, какое оно — солнце. Но какой он — их сад, он помнил. Он только и делал, что возвращался сюда. Каждый день. Каждый день толкал эту калитку, каждый день видел ее на крыльце.

— Когда я получил твое письмо…

Надя покраснела — будто кто-то посторонний, кто-то третий узнал, что она написала ему…

Но это уже было все равно, ведь он — вернулся.

— А тебе нравится, что у меня грудь немного выросла?

Она никогда бы не спросила этого днем. Ночью она спросила, чтобы днем забыть навсегда. Она плакала представив, что было бы, если бы он не вернулся. Он был рядом, и она впервые ощутила весь ужас возможной потери.

— Теперь я стану бояться, что ты попадешь под машину… Никогда не отпущу тебя выносить мусор.

— Какой мусор?

— Никакой-никакой. Спи.

— Я не сплю.

— Не включай, не включай свет — не надо… Ну вот… некрасивая я? — Она знала, что лицо, опухшее от слез, ужасно. Она хотела сказать: страшная я? Но не смогла. В этом — не-кра-сивая — была надежда на противоположный ответ, он был заключен в самом этом слове, в слове «страшная» надежды не было.

— Самая-самая красивая, — сказал он.

Шелковистый смех в ночи. Ночные вопросы.