Чак Паланик - Снафф

– И если встретишь хорошую девушку, обязательно напиши. Ну, ту самую единственную, которая на всю жизнь.

Спустя две-три чешуйки перхоти после того, как Бакарди отходит от нас, девочка-ассистентка говорит:

– Он пытался заставить ее сделать аборт. Говорил, что возьмет на себя все расходы. Говорил, что ребенок испортит ей грудь, и на этом ее карьера в кино благополучно закончится.

Ассистентка говорит, что ей надо забрать пакеты с одеждой тех троих парней, которые поднялись на съемочную площадку – туда, к Касси Райт. Ей надо отдать им одежду и обувь.

На другом конце комнаты молоденький актер задумчиво разглядывает таблетку у себя на ладони.

Я спрашиваю в шутку, почему те, кто поднялся на съемочную площадку, не выходят назад? Это что, некий массовый снафф в стиле черной вдовы? Там у них есть специальный человек, который умерщвляет всех актеров-мужчин сразу после того, как они кончают?

Это я так шучу.

Но ассистентка молчит и внимательно смотрит на меня. Смотрит долго, я успеваю снять одну, две, три чешуйки перхоти. Я беру их кончиками пальцев и отбрасываю щелчком ногтя. Четыре чешуйки, пять, шесть. А потом она говорит:

– Да. На самом деле это такой очень хитрый, коварный план по похищению ношеной мужской одежды…

Снимая с черного свитера белые хлопья, я спрашиваю у нее, почему нельзя взять одного и того же актера и снять его несколько раз, написав у него на руке новый номер? Можно же снять крупным планом только его руку, каждый раз с другим номером. И тогда молодой человек, номер 72, сможет спокойно уйти. И судьба проекта не будет зависеть от настроения собравшихся здесь парней. И не придется никого удерживать и уговаривать. И заморачиваться на то, чтобы все были довольны и счастливы.

Одной рукой ассистентка прижимает к животу нижний край планшета, а другой снимает с держателя черный фломастер. Машет им у себя перед носом и говорит:

– Несмываемые чернила.

Тогда в Оклахоме, утром в тот понедельник, щурясь на солнце, глядя на пустую дорогу влажными глазами, слезящимися от запаха горячего асфальта, мой отец сказал:

– Ты же все знаешь, да? Ну, как быть с девчонкой?

Он сказал:

– Ты же знаешь, как предохраняться?

Я сказал, что все знаю. Я знаю.

И он спросил:

– А ты это делал?

Что именно? – уточнил я. Надевал презерватив? Или был с девушкой?

И он рассмеялся, хлопнул себя по бедру, выбив облачко пыли из джинсов, и сказал:

– А зачем еще надевают резинку, если не для того, чтобы быть с девчонкой?

Оклахома раскинулась вокруг нас – мир, распростертый по всем направлениям от того места, где мы стояли на гравиевой обочине шоссе, только мы с ним вдвоем, он и я, и я сказал своему отцу, что никогда не встречу ту самую единственную девчонку. Которая на всю жизнь.

А он сказал:

– Не надо так говорить. – По-прежнему щурясь на горизонт, он сказал: – Просто не надо робеть, надо быть посмелее.

Этот черный фломастер, говорит девочка-ассистентка, он как временная татуировка. Вообще не смывается. То есть когда-то он смоется. Только на это уйдет целая жизнь одного куска мыла.

Вставляя фломастер обратно в держатель в верхней части планшета, она говорит:

– Надеюсь, у вас в гардеробе хватает рубашек с длинным рукавом.

Камни и солнце. Автобуса что-то не видно. Вся моя одежда, которая есть, лежит в чемодане. Мне надо было заткнуться. Или сменить тему. Например, заговорить о прогнозе погоды или о ценах на бушель озимой пшеницы. Мы могли бы скоротать время за разговором о миссис Уэллтон, начальнице почты, и о ее слизистом колите. Или поговорить о достоинствах и недостатках новых тракторов «Месси» в сравнении с «Джоном Диром», или вспомнить о том, каким дождливым и холодным выдалось прошлое лето, и тогда нам обоим было бы проще – и теперь мы бы были гораздо счастливее, оба.

Этот автобус, он по-прежнему где-то за горизонтом.

И знаете что? Я сам все испортил. В те последние десять минут перед тем, как уехать из дома, я сказал папе, что я – оклагомо.

Гомо из Оклахомы.

Беседуя с девочкой-ассистенткой, я глотаю еще одну таблетку. Пот течет у меня по лицу. Струи пота стекают со лба на брови. От висков – по щекам. Капельки пота собираются на мочках ушей. Срываются, падают на пол, ложатся темными пятнышками мне под ноги. Кожа на шее горит.

Ассистентка говорит:

– Может быть, вы прекратите глотать таблетки?

Она говорит:

– А то вид у вас нездоровый.

Я говорю ей, что я здоров и ничем не болею.

Автобуса по-прежнему нет как нет, и мой отец говорит:

– Это просто недоразумение. Ты не тот, за кого ты себя принимаешь.

Он сплюнул в пыль, на пыльный гравий на обочине шоссе, и сказал:

– Это все из-за того, что кто-то сделал с тобой нехорошую вещь, когда ты был маленьким.

Кто-то трахнул меня в попу.

И я спрашиваю его: Кто?

– Зачем тебе знать имена? – говорит мой отец. – Ты, главное, знай, что от природы ты не такой.

Я просил: Кто меня трахнул?

Но отец лишь покачал головой.

И я сказал ему, значит, это неправда. Он это выдумал. В надежде, что я изменюсь. Он выдумал эту историю, чтобы сбить меня с толку. Придумал причину, почему мне нельзя просто быть тем, кто я есть – и быть этим довольным. В нашей округе нет растлителей малолетних. Нет и не было никогда.

Но отец покачал головой и сказал:

– Это не выдумка.

Он сказал:

– И мне жаль, что не выдумка.

Автобуса по-прежнему не видно.

– Расслабься, чувак, – говорит голос.

В этой комнате, здесь и сейчас, Бранч Бакарди говорит:

– Даже если ты склеишь ласты, доведешь себя до сердечного приступа или инсульта, тебя просто положат на спину, и Касси оседлает твой мертвый окоченевший дрын в положении сидя верхом на партнере.

Он отходит от нас и говорит на ходу:

– Сегодня у нас лотерея, а что же еще?

Снимая белые хлопья со свитера ассистентки, я говорю, что, как бы кошмарно это ни звучало, но, вполне вероятно, я позволил, чтобы больше пятидесяти незнакомых парней трахнули меня в задницу, лишь для того, чтобы доказать, что отец был неправ… Это мой самый главный страх в жизни: что я подставил свой зад этим парням, которых хватило бы, чтобы составить пять бейсбольных команд, лишь бы доказать себе, что мой отец – не извращенец.

В ту секунду, в тот удар сердца, когда на горизонте показался автобус, отец сказал:

– Ты должен мне верить.

Я говорю, что он врет. У меня подгибаются колени, так что я могу взяться за ручку моего чемодана, даже не наклоняясь. Но мне все-таки удается устоять на ногах. Мои губы произносят слова. Они говорят, что он врет, чтобы я оставался натуралом.

С каждым словом автобус все ближе.

Отец говорит:

– Ты мне поверишь, если я скажу, кто это сделал?

Кто меня трахнул, когда я был маленьким.