Евгений Попов - Плешивый мальчик. Проза P.S. [Авторский сборник]

21 декабря 196… г. Сегодня встал очень рано, а потом, к сожалению, опять уснул.

22 декабря 196… г. Ходил в зоопарк. Видел там гуся-сухоноса, который гнездится на земле. В кладке 5–8 яиц.

23 декабря 196… г . Можете считать меня сумасшедшим, но наш начальник явно мне кого-то напоминает…

24 декабря 196… г. Доход – 97 р.

Макс. – Пил. – 1 руб.

Ост. – 5 руб., Шв. – 3, Мор. – 20 р.

Лен. –15, Ян – 1 – итого 45 р. отдай, хотя я могу 9 руб. Пил., Ост., Шв. – взять на себя? Хотя хрен. Лучше у ларька сторожить или где-нибудь мести вокруг чего-нибудь.

26 декабря 196… г. Видел Сашу. Его показывали по телевизору. Я смотрел на него «глазами клоуна», и слезы текли у меня по щекам, потому что у моего телевизора не работает звук! Интересно, что он говорил? Наверное, что-нибудь умное. Он у нас еще в школе всегда был умочка!

27 декабря 196… г. Встретил Бориса и сказал ему: «Эх, Борис, Борис». Он на меня замахнулся рукой, чтоб ударить, но я его обманул: схватился за сердце, и он меня пожалел: не побил, а даже дал 5 руб. на лекарства. Я эти деньги отложу, пригодятся!

28 декабря 196… г . Чувствую, что еще в этом году меня ждут большие сюрпризы.

29 декабря 196… г. Начальник! Как странно посмотрел он на меня! И вместе с тем ласково!

30 декабря (вечер) 196… г. Трясусь, как с похмелья. Ожидаю необычного.

31 декабря 196… г. Так оно и есть! Пускай мой психиатр Кулебакин считает меня психом, но завтра же или еще лучше сегодня я пойду и расскажу ему, что я узнал. А может, и не пойду, а то еще упрячет, дурак, меня в сумасшедший дом. Дело в том, что мой начальник оказался ни кем иным, как моим ДЯДЕЙ!

УРА!

ВИВАТ!

На мой же вопрос, почему он так долго валял дурака, дядя ответил, что хотел испытать меня и закалить мою волю. Сало же в свете таких событий объясняется очень легко. Дядя послал мне сало, узнав, что я его (дядю) разыскиваю. Гамбург ни при чем. Дядя не немец. Бабушка умерла. Теперь, только теперь я достигну гармонии с окружающей природой. Ибо в дяде совмещены и начальник мой, и гамбургский дядя, и любовь моя. Он, кстати, обещает сразу же после Нового года тоже сделать меня каким-нибудь начальником. Конечно, меньше, чем он сам. Это ясно. Но все-таки начальником, с окладом 180 руб. Таким образом, в этот декабрьский предновогодний последний день Нового, то есть Старого года я, как я уже об этом говорил, устроил сразу три вещи: нашел пропавшую зимнюю любовь в сердцах, понял дядю и начальника, что они одно и то же лицо. То-то я думаю, а кого это мне начальник наш напоминает? А оно, оказывается, вон кого. А главное, конечно, не это, а пропавшая зимняя любовь. Любовь! Со страхом и стыдом я произношу это слово, вглядываясь вдаль!

Р.S.В начале конца перестройки этот текст где-то был напечатан, и ему дали без моего ведома подзаголовок «Дневник «шестидесятника». Я был недоволен. Я «шестидесятников» люблю, многих из них знал лично. Зачем обижать людей? Здесь – явное влияние раннего Достоевского, а может – позднего Гоголя. Ваньке и Маньке отдельное спасибо из прежнего будущего, ставшего теперешним настоящим, что не сдали меня тогда в КГБ за их любимого Ленина. А только ругались, что я его поминаю всуе.

За последнее время мною получен целый ряд писем со всех концов и уголков, расположенных на карте нашей необъятной Родины.

В письмах читатели совершенно справедливо задают вопрос, почему и куда исчезло со страниц газет и журналов имя недавно дебютировавшего в литературе ГЕНИАЛЬНОГО МАСТЕРА ХУДОЖЕСТВЕННОГО СЛОВА покойного Н.Н. Фетисова.

Причем река писем четко делится на два рукава. Одни читатели утверждают, что Фетисов больше ничего не написал и больше у него нет никаких произведений.

А мои заверения, что ящик Фетисова полон произведениями до верхов (см. публикацию «Ящик Фетисова»), называют «блефом» (П.Н. Аукер из Таллинна) или «окололитературной мистификацией» (А. Копилин, Красноярск).

Другие же высказывают и предположения, и сомнения. Они думают, что Николай Николаевич Фетисов сочинил что-нибудь неподобающее и за это ему дали по его писательским рукам.

Отвечаю, что нет. И первое – нет. И второе – нет.

Впрочем, сначала второе.

Неужели же вы, дорогие товарищи Е.Ц. Харцер (Одесса), Коля Журавлев (Магадан), братья Кудиновы и Боря Егорчиков (Москва), думаете, что я, Е. Попов, лучший друг и душеприказчик покойного, позволил бы расшифровывать из сундука и пустить в печать что-либо сомнительное в каком угодно отношении? Неужели вы думаете, что пошел бы на это я, которому Николай Николаевич прошептал, умирая: «Ты, Женька, смотри… тово…» Конечно же, нет! Нет! И даже абсурдно предполагать такое. Поразмышляйте хорошенько, и я думаю, что вы согласитесь со мной. Да и не писал Николай Николаевич литературы того сорта, о которой вы между строк ведете разговор, если говорить в открытую.

А слова маловеров, утверждающих, что ящик Фетисова иссяк, вызывают у меня лишь тихую улыбку. Маловерам я могу повторить еще раз: «Ящик полон. Он полон до верхов, дорогие товарищи!»

Откровенно говоря, я думаю, что письма подобного рода инспирированы неблагодарными родственниками Николая Николаевича – дядей Василием Константиновичем и Марфой. По-видимому, эта парочка достаточно хорошо спелась. Я уже писал как-то, что однажды они докатились до того, что пытались уверить меня в том, что Николай Николаевич являлся душевнобольным. Действительно нужно потерять всякое чувство меры, чтобы доказывать это мне, который знал и любил Фетисова, как родного, с восхищением следил за его нелегкой жизнью, стоял за гробом писателя, когда тот умер.

Не верьте им, дорогие читатели. Они все врут.

– Так в чем же все-таки дело? – спросит всякий истинный почитатель гениального мастера.

Ларчик, товарищи, как всегда, открывается просто.

Дело в том, что к рукописям Фетисова имею доступ я, и только я. Это обусловлено двумя причинами. Во-первых, только я могу разобрать дрожащий почерк писателя, вдохнуть в его произведения жизнь, разобрав их и перепечатав на машинке. А во-вторых, я не допускаю к драгоценному архиву никого из посторонних, потому что вот допусти к драгоценному архиву того же дядю Васю Фетисова или Марфу, так они рукописи пожгут, испоганят, а потом, пожалуй, скажут, что так и было. Или еще чего хуже – напечатают что-нибудь где-нибудь под своими собственными неграмотными именами.

А я так никогда не поступлю.

Таким образом, к рукописям имею доступ я, а я все это время был очень занят.

– Чем же это вы, интересно, были заняты? – может спросить меня, бледнея от гнева, какой-нибудь ярый поклонник творчества нашего мастера, – что может быть важнее, чем напечатать еще что-либо из произведений Николая Николаевича? Или вы, может быть, тоже «писатель»?