Анри Фроман-Мёрис - Политическое воспитание

И хотя было ясно, что существует различие между «нами» и «ими», Шарль понял, что в настоящий момент Сопротивление, неписаные правила которого требовали от каждого его участника строжайшего соблюдения тайны, выдержки, преданности, дисциплины, не может отказываться от сотрудничества с коммунистами. А директор говорил о них с яростью, с ненавистью, как будто с Сопротивлением было уже покончено!

— Не знаю, как обстоят дела в вашем уголке Ла-Виль-Элу. Но остерегайтесь. Есть партизанские группы, если это можно еще называть группами, лучше было бы сказать — банды. Они диктуют свои законы, судят, выносят приговоры, иногда даже приводят их в исполнение.

— Но кому? — спросил Шарль.

— Тем, кого эти люди называют коллаборационистами. И как будто случайно, это всегда «богатеи», как они говорят. Потому что, повторяю, они хотят воспользоваться нынешним беспорядком и устроить революцию, ликвидировать целый социальный класс, дискредитировать его. Послушать их, так все, кто имел деньги, влияние, власть, титул, все они так или иначе в течение многих лет не переставали предавать.

Никогда еще у Шарля не было такого долгого разговора с директором, которого он едва знал и для которого, как он полагал, был лишь одним из многих. Правда, сейчас, в середине лета, в этом пустом коллеже директору было нечего делать. Но тут было что-то большее. Очевидно, Шарль интересовал его.

— Если я вам говорю все это, — продолжил он, — то именно потому, что вас нельзя ни в чем заподозрить. Ни вас, ни, слава Богу, ваших дорогих родителей, о которых, поверьте мне, я очень часто думаю. И именно поэтому, несмотря на юный возраст, вам надлежит сыграть определенную роль. Возвращайтесь, как только сможете, в Ла-Виль-Элу и вступайте во владение им. Будьте хозяином.

Директор тут же нарисовал Шарлю совершенно новую картину его возвращения в Ла-Виль-Элу. То, что после ареста родителей отличало для него одних от других, было относительно просто. С одной стороны, были те, кто более или менее активно высказывал свою симпатию к движению Сопротивления. С другой — подозрительные, безразличные и, конечно, враги. Когда Шарль слушал новости по радио или читал газеты, он судил о русских, американцах, англичанах только по тому, как продвигаются их армии к сердцу Германии, так же как он судил о тех, кто окружал его в эти два года ученичества, по мере их участия в Сопротивлении или, во всяком случае, по их отношению к оккупантам, арестовавшим и депортировавшим его родителей. Такое изображение мира устраивало его. Легко было найти границу между Добром и Злом. Это была граница, отделявшая в сценах Страшного суда Добрых от Злых, Избранных от Проклятых. В библиотеке тети Анриетты он нашел книгу репродукций фламандской живописи. Там была картина Иеронима Босха, особенно восхищавшая его жестокостью изображения Ада. Он представлял вместо лиц всех этих гротескных, гримасничающих, сведенных судорогой существ, которых язвительные дьяволы с раздвоенными копытами отправляли копьями в великолепные котлы, ненавистные лица великих Злодеев современности: Гитлера, Геббельса, Геринга, Муссолини, Гиммлера, и некоторых рангом пониже — их было не так уж много, — «коллабо» из Сен-Л. Преподаватель коллежа, который не скрывал своих симпатий к Германии, городской врач, который, ко всеобщему изумлению, надел немецкую форму, вступил во Французский легион волонтеров и ушел на Восточный фронт, и еще двое или трое из коллежа, которых — Шарль прекрасно понимал это — было несправедливо причислять к данной категории, но они в пылу споров вывели его из себя злобной и ядовитой глупостью своих обвинений в адрес Сопротивления, де Голля, англичан. («Все эти моряки, — говорил отец Шарля о некоторых своих товарищах, чьи семьи были связаны с морским ведомством, — три века только и думали, как бы уничтожить англичан. Когда они едут в Сен-Мало, великий человек для них не Шатобриан, а этот Сюркуф [1], указывающий пальцем на Англию, наследственного врага, коварный Альбион».)

Директор уверенно назвал и другие различия. Теперь между самыми Хорошими проходила новая граница совсем другого свойства. В его представлении, она разделяла людей, которых Шарль до сих пор и не думал различать. Намеки директора на тех, кто хотел революции, беспорядка, власти, смущали его и в то же время раздражали. В глубине души он в это не верил. «Преувеличения кюре», — говорил он себе, сожалея, что не может обсудить это с аббатом Ро. Тем не менее, кроме волнения, вызванного возвращением в освобожденную Ла-Виль-Элу, он ощущал некоторую тревогу при мысли, что в их краях, может быть даже в деревне, кто-то мог замышлять, готовить перевороты. Революция — это были Террор, Робеспьер, гильотина, Фукье-Тэнвиль [2], головы, скатывавшиеся в корзины с опилками, это были также сожженные крестьянами замки, конфискованные земли дворянства, розданные под видом национального достояния. Молодому Франсуа де Ла Виль Элу удалось эмигрировать в 1791 году, тоже в возрасте пятнадцати лет, после того как его отец был гильотинирован. Когда он вернулся, почти через двадцать пять лет (он никогда не входил в соглашение с Наполеоном и всегда служил принцам), ему вернули дом, но не земли. Неужели все это возобновится?

Первые дни были безмятежными. В деревне Шарля встретили очень хорошо. То, что он снова поселится «в замке», казалось, нравилось. Арест и депортация его родителей создали вокруг него атмосферу сочувствия. Было также известно, хотя не очень ясны причины, что им заинтересовались немцы и ему пришлось скрываться. Но не было и еще многих, до сих пор остававшихся в лагерях. Конечно, речь шла не о «политических», как его родители, как Эжен и Виктуар и еще некоторые из округи, которые принадлежали к той же «цепочке» помогавших английским парашютистам и были выданы и арестованы. Однако их участь (в то время о концентрационных лагерях еще ничего не знали, по крайней мере в этих деревнях) совсем не казалась завидной, и чем неизбежнее становился разгром Германии, чем более ужасным бомбардировкам подвергалась ее территория, тем чаще люди спрашивали себя, как выберется оттуда эта громадная армия пленных французов, одни из-за колючей проволоки, другие — с ферм и заводов, где они работали. Кроме того, было несколько парней, покорно отправившихся на принудительные работы в Германию. К этим Шарль никогда не испытывал нежных чувств, так как знал, что другие отказались и предпочли уйти в маки, не дав себя увести. Но военные или штатские, пленные или депортированные, участники Сопротивления или соглашатели, а в этой деревушке их было человек тридцать, — все были в этой проклятой Германии, источнике всех несчастий, и рисковали не вернуться оттуда, даже теперь, когда день победы приближался. Зато «коллабо» здесь не было. Они хорошо продержались все эти четыре года оккупации. Мэр довольствовался тем, что исполнял свои административные функции. Ему удавалось тайно передавать в ближайший партизанский отряд кое-какое продовольствие и бидоны с горючим, которые он держал про запас. В общем, после Освобождения его не потревожили. Паренек Симона Ленуара, уклонившийся от отправки на работы в Германию, ушел к партизанам. Всем казалось невероятным, чтобы доносчики, ответственные за арест подпольной организации, помогавшей парашютистам, могли находиться среди обитателей коммуны. Не проявляя открыто своих чувств, без шумихи, они единодушно желали победы союзников. И в то же время — в силу пресловутого «крестьянского благоразумия» — никто не хотел дать себя вовлечь в борьбу между «петенистами» и «голлистами». На самом деле в 40-м году они все были за Маршала, они искренне верили, что «старик» изо всех сил старался избавить страну от худших испытаний, они не могли предположить, что человек, под командованием которого многие из них служили в войну 14-го года, мог быть предателем, продавшимся немцам. Со временем у них возникло чувство доверия к де Голлю, они привыкли к его голосу по радио, к этому ровному голосу, который доносил ветер надежды, говоря о грядущей победе как о чем-то совершенно очевидном. Для них оба — и Маршал, и Генерал — были как бы двумя образами Франции: по одну сторону зеркала — Франция страждущая, оккупированная, униженная, Франция заключенных, Франция, платившая за свое поражение, а по другую сторону — Франция сражающаяся, сопротивляющаяся, пытавшаяся отвоевать свою честь и славу. Сегодня они были с де Голлем, как вчера — с Петеном, но сегодня они были против Петена не более, чем вчера — против де Голля. И все они сожалели о том, что эти два вождя не смогли прийти к согласию, втайне надеясь, что, может быть, они все-таки действовали заодно.