Анри Фроман-Мёрис - Политическое воспитание

Вечером все-таки пришлось покинуть Ла-Виль-Элу. Американский штаб, как бы гостеприимен он ни был, не мог оставить у себя Шарля, но один из офицеров погрузил его с велосипедом в “command-car” и довез до Сизена. Шарль тотчас же отправился к отцу-приору. Оба согласились, что оставаться далее в аббатстве не имеет смысла. Было необходимо восстановить связь с Сен-Л., домом тети Анриетты, Луи, коллежем, аббатом Ро, если он был там. Но чего более всего желал Шарль, так это снова обосноваться в Ла-Виль-Элу, как только американцы оттуда уедут. Отец-приор не возражал. Даже не думая о той помощи, которую Шарль мог бы оказать, приор с удовольствием предложил бы ему провести в аббатстве еще несколько недель, остававшихся до начала учебного года. Однако приор прекрасно понимал, что не это нужно Шарлю. С уходом немцев в душе Шарля, не знавшей ни минуты покоя за те полтора года, что прошли со дня ареста родителей, образовалась пустота.

«Что я теперь буду делать? — спрашивал себя Шарль, стоя у окна кабинета приора, того самого окна, из которого он увидел когда-то, как этот славный человек, папаша Лориу, скрылся на велосипеде в лесу. — Война будет продолжаться в другом месте, а я? Для чего я теперь нужен? Я не могу пойти в армию. Они не берут никого моложе восемнадцати лет. Еще два с половиной года. Это слишком долго. Война кончится».

Из окна виднелся обгоревший гараж. Он обернулся.

— Отец мой, вы что-нибудь знаете о папаше Лориу?

«Отец», «папаша» — называл Шарль обоих этих людей, слова эти будили нежность в его душе, и на священника как бы распространялась та непринужденность, с которой он общался с крестьянином, а на крестьянина — то почтение, которое он питал к священнику.

— Нет. Он, должно быть, в маки. Насколько я его знаю, он так быстро не сложит оружие.

— Счастливый, — сказал задумчиво Шарль, снова поворачиваясь к окну.

Обгоревший остов немецкого танка по-прежнему оставался посреди двора и привлекал к аббатству раздражавшее приора внимание. Несколько раз обращался он в муниципалитет с просьбой убрать танк. Но безуспешно. Шарль думал, что скоро наступит осень, потом — зима. Жизнь в аббатстве будет еще тяжелее, чем раньше. «Милостью Божией», — сказал приор. А он? Достаточно ли будет, чтобы заполнить его жизнь, снова спокойно поселиться в доме тети Анриетты, снова ходить в коллеж? Ему даже не нужно будет больше жить в интернате. А ожидание? Ждать, когда родители вернутся... или не вернутся.

Он снова резко повернулся:

— Как вы думаете, Отец мой, вернутся мои родители? — Вопрос был идиотским. И Шарль это знал. Не дожидаясь ответа, он добавил:

— Я не верю. Что-то говорит мне, что я останусь один. Как вы думаете?

Вместо ответа приор предложил Шарлю сесть.

— Надо дождаться конца войны, Шарль, вы это знаете. Ответ будет только тогда. А война еще не выиграна. Много будет тогда ответов, ответов на множество вопросов. На личные вопросы, как те, что задаете вы, так и те, что задают миллионы мужчин и женщин во всем мире. Эта война — мировая, а мы — только маленький уголок планеты. Вся Европа погружена в страдания, и добрая часть Азии тоже. Всюду есть мужчины, женщины, дети, они ждут известий о своих близких, они надеются. Вы не одиноки в огромном сообществе ждущих и надеющихся. Такие, как я, могут лишь молиться за это сообщество.

Эта война не должна была бы стать вашей. Она ею стала. Вы оказались к ней ближе, чем молодые люди вашего возраста, по крайней мере ближе, чем многие из них. Я. монах, у меня нет иной цели, кроме служения Богу и Христу, но я хочу сказать вам нечто, что, быть может, удивит вас. Эта война, чудовищная, страшная, абсурдная, эта преступная, безумная, худшая, чем все предшествующие, война, не может оставаться бессмысленной, она должна обрести смысл. Абсурд не должен вести к абсурду. Надо построить новый мир.

Приор замолчал. Наступила ночь. Шарль знал, что до часа, когда монахи собираются на последнюю молитву, оставалось еще немного времени. Слегка дрожащей рукой приор зажег свечу, поставленную на бюро. Была ли эта дрожь результатом ранения? Но он снова заговорил:

— Вот что я вам хочу сказать. Может быть, эта война будет полезна, если она позволит понять, что плохо в нашем мире, если она озарит взоры и души. Я не из тех, кто думает, что Господь посылает людям испытания, бедствия или победы, чтобы наказать или вознаградить их. Мой Бог — не бог Израиля. Мой Бог дал свободу своему народу. И если тот злоупотребляет ею, Бог страждет. Но Он не вмешивается. Сами воюющие должны найти смысл в своей войне. В этом их долг. Выполнение долга — великое дело.

Шарль спросил себя, хочет ли приор сказать что-то еще. Он готов был слушать всю ночь. Прошло несколько минут. Шарль старался не смотреть на приора, боясь смутить его. А тот устремил глаза на пламя свечи, как будто это помогало ему размышлять.

— Вам надо приготовиться к этому.

Долгая пауза не нарушила ход мыслей приора, и Шарль понял, что тот хотел сказать.

— Исход войны дает также ответы на более общие вопросы. Разрушенное общество подобно разрушенному городу. Можно восстановить все как было, с прежними улицами, с прежними домами. Но увы! Как правило, прежние жители исчезли и на смену им пришли новые. Город для них только декорация. А души уже нет. Можно позволить каждому перестраиваться на свой лад, по его усмотрению, дать волю инициативе. Самые смелые, самые изобретательные, а также самые богатые найдут в этом выгоду. Они, конечно, возродят город, создадут предприятия, блага и, может быть, даже красоту. Но там будут и обездоленные. Свобода породит несправедливость. Можно также построить на развалинах совершенно новый город, попросить архитекторов начертить планы, возложить на них всю ответственность, попытаться предусмотреть все, чтобы каждый получил жилье, нашел работу, свою, так сказать, долю счастья. Но где уверенность, что планы будут хороши и архитекторы не ошибутся в расчетах?

— Еще раз повторю, я посвятил жизнь Богу и молитве. Не под сенью креста учатся возводить земной град. И я действительно не знаю, какое из решений лучшее или наименее худшее. Но под сенью креста я научился одному: уважению к человеческой личности, благодарности ближнему. Только то общество, где человеческая личность будет уважаема, не умножит бесконечного страдания Господа.

— И последнее, Шарль, прежде чем мы вернемся к вашим делам. То, что я вам сейчас сказал, не означает терпимость. Мы — христиане. Для нас Добро и Зло — существующие ценности, которые разделяют людей, раскалывают общества. По отношению ко Злу, по отношению к обществу, основанному на Зле, мы нуждаемся не в терпимости, а в трезвом взгляде, чтобы распознать и разоблачить его, в смелости, чтобы бороться с ним и победить его. И только после победы вы имеете право быть терпимым.