Ханс Хенни Янн - Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

«Я умру раньше тебя, Аниас, даже не сомневайся, потому что иначе я бы умер одновременно с тобой, а такого быть не должно. Короткий отрезок пути мне придется пройти одному. Но уже не в качестве живущего».

Свою жизнь до грехопадения Тутайн пытался представить как что-то малозначимое: тогда он будто бы пребывал в тени самого себя, каким он стал позже, каким ему предстояло стать.

«Ты тоже попался в ловушку, Аниас, — однажды сказал он. — Я понял это еще в первые дни нашего знакомства: когда ты попытался убежать от меня, но не смог. Ты поцеловал ту девочку, Мими, которая потом умерла от дифтерита. Она, может быть, умерла только ради тебя, как и все те животные и растения, что служили тебе пищей. Позже ты проявлял нежность к Конраду, а также к этому сомалийскому мальчику, если я правильно помню; еще позже ты стал возлюбленным или женихом Эллены, которой предстояло погибнуть от руки убийцы. А еще позже в твоей жизни появился этот самый убийца, с каштановыми волосами и темными глазами, которые ты, правда, забыл, но не забыл их любить. И потом ты уже не мог выбраться из силка. Не мог не быть скованным одной цепью со мной. Поверь мне: этой вневременной сущности было важно, чтобы я прыгнул на тебя и запустил в тебя свои когти. Ты спросишь: почему это было важно? Что ж, каждый вправе задавать такие вопросы. Богу — я не говорю, что я в Него верю, — все равно, убиваешь ли ты человека или лошадь. И рак, и паук важны Ему не меньше — или, по крайней мере, не меньше важна жаба с ее красивыми золотыми глазами. — Ему важны даже чудища из морских глубин. И тем не менее наши внутренности переваривают коров, овец, свиней, уток, гусей. Мы все запятнаны кровью. Люди, в большинстве, этого не знают или предпочитают об этом не думать. Однако я постоянно об этом думаю, потому что я был воспитан так, чтобы считать смертельный удар, нанесенный человеку, убийством особого рода, чем-то чрезвычайным, что позволительно только во время войны, или позволительно государству и полицейским по отношению к преступникам… или индивиду в порядке самообороны: короче говоря, вплетено в сеть законов. — Моя душа, возможно, была создана такой, что она любила полных, с цветущей плотью, девочек. Такова была жизненная цель моего маленького „я“: стать часовщиком, вновь и вновь брюхатить дородную супругу. Мои чресла созданы по такой модели… Я хочу сказать, что это цель великая и благая, угодная Богу и людям. — Только мне не дано было ее осуществить. Мне предстояло подвергнуться полной переделке. Научиться быть заговорщиком: узнать, каковы на вкус неестественное и та любовь, которая не выпадает человеку как бы сама собой, вместе с конкретными чувственными ощущениями… но за которую приходится дорого платить. — Порой мне кажется, что я не причинил тебе вреда. В твоей душе оставалось много непроясненного. Это относится даже к твоей любви. Я, конечно, не сомневаюсь в твоем предназначении: стать великим композитором; но для этого, наверное, был нужен и я, как своего рода погоняла. (Я всякий раз, когда он хвалил мой талант, не мог не чувствовать удовольствия.) Не в моей личности тут дело; скорее — в беде, которая мне сопутствовала; и в одиночестве, которое стало для нас плащом, которое нас укрывало. — Я не говорю, что то, как все это получилось, было хорошо. Я лишь хочу сказать, что по-другому быть не могло, после того как оно вообще обнаружилось. — Что мне позволили одолеть ангела, смешать под кожей нашу с тобой кровь — так что в моих венах теперь течет и благородный сок, что я теперь не просто сын прислуги, ставший убийцей, но еще и потомок некоего часовщика, разделивший свою вину и свое дурное происхождение с другом: этим я обязан тебе. И это слаще любой любви к девушке. Нетленнее». —

В другой раз он сказал: «Я не хочу жаловаться, но я чуть не сломался под грузом своей вины. Моя плоть всегда была сильней, чем моя душа. Я верил в свое тело, что оно выдержит все испытания; но тело часто должно спать, даже когда здорово. И человек, неожиданно вырванный из сна, плохо подготовлен к тому, что может произойти. Я никогда не думал, что так легко сделать что-то, чего ты вовсе не хочешь, — просто потому, что ты не был достаточно внимательным, чтобы распознать сущность собственного поступка. — Внутри нас действуют многие, кого мы даже не знаем: не только наши предки, но и цели Мироздания, принявшие человеческий облик, разгуливают с нами рядом {73} . На том корабле много кого собралось». — (Я передаю его высказывания очень точно.)

Само преступление уже растаяло; однако чувство вины сохранялось. Еще глубже, чем это чувство вины, был страх, о котором умалчивал Тутайн. Страх перед действительностью и перед произволом событийных потоков. Я, как и он, понимал, насколько мы одиноки: что наши собратья по человеческому роду больше не несут по отношению к нам никаких обязательств. Мы жили, пользуясь свободой отверженных. В любой день нас мог настигнуть злой рок и мы оказались бы полностью зависимыми от окружающих. Неопределенная тревога, худший из всех страхов, не покидала нас до самого конца. Порой она совсем пригибала меня к земле, но потом я опять противился ей в своих меланхоличных мыслях. Свою музыку я, можно сказать, черпал из озера слез. Я понимаю, что грусти было излишне много. Месяц за месяцем звуки моей симфонии насыщались ею. Нередко плетение боли было настолько плотным, что я стонал перед нотными записями, словно больной. Бывали вечера, когда мы с Тутайном сидели друг против друга, склонив голову на стол, и плакали.

«Мы должны спасти наше общее прошлое, восстановив его в памяти, — сказал Тутайн. — Это наша последняя и единственная собственность, наше оправдание. Если когда-нибудь мы его забудем, это будет неизмеримым несчастьем».

Он постоянно что-то рассказывал, обосновывал, повторял, сравнивал, выговаривался.

«Пока мы с тобой выглядим сносно, наша жизнь еще имеет какой-то смысл, — заявил он однажды. — Но что будет, когда мы одряхлеем и станем бременем друг для друга из-за своих отвратительных тел?»

«До этого дело не дойдет, — утешил он сам себя. — Мы умрем раньше, чем такое случится, ведь срок давности наступит достаточно скоро».

Он окинул взглядом свое отражение в зеркале.

Иоас погиб в буре страстей {74} . Еще прежде коготь какого-то соперника сделал его одноглазым. Потом кот совсем исчез. Может, живодер содрал с него шкуру… Инстинкт спаривания, между прочим, отнюдь не менее благороден и не более греховен, чем другой инстинкт: утоления голода. Поначалу Иоас жил в конюшне, при кобыле и жеребенке. Его задача заключалась в том, чтобы держать на отдалении мышей и крыс. Полевых мышей в конюшне множество: они попадают туда и в кладовую для корма вместе с соломой, сеном и зерном. Или просто заходят через открытую дверь, с гумна. В октябре или ноябре крысы тоже стараются обрести крышу над головой, и они, как всякие животные, ценят возможность жить среди сваленных грудами запасов пищи. Предполагалось, что кот будет отпугивать этих настырных чужаков. Многие крестьяне — но мало кто из горожан — видели, как быстро прекрасные желтые колосья на сеновале превращаются в пустую полову, если доступ к ним имеют крысы и мыши. Грызуны размножаются с невероятной скоростью. Каждые семь недель тело самки выбрасывает стайку голых детенышей. Я однажды насчитал в крысином гнезде пятнадцать живых сосунков. А как быстро после рождения они начнут, в свою очередь, спариваться, можно представить себе, если знать, что двухгодичная мышь-самец — это уже старик. Сердце такого животного за восемьсот, дней его жизни совершает столько же ударов, сколько сердце слона —за сто двадцать лет. Для мышей и крыс время как бы сжимается. Но всякий раз это целая жизнь. Деревья, живущие по пять тысяч лет, тоже имеют лишь одну жизнь. Жизнь лошади короче, чем жизнь человека, а вот перелетные дикие гуси могут прожить и окинуть мысленным взором тысячу лет. Численность мелких грызунов возросла бы еще больше, если бы среди них не рождалось так много самцов. У мышей на двадцать или двадцать пять самцов приходится одна самка. Целые поколения леммингов могут состоять из одних самцов. И иногда случается, что отчаявшаяся орда из десятков тысяч таких зверьков передвигается по суше на много миль, выплывает в море и там тонет. Природа, повсюду разбазаривающая мужское семя, не совместима ни с какой моралью. Она насылает болезни и паразитов на грызунов, которые так усердно размножаются, что их — именно поэтому — можно без зазрения совести губить и пожирать. У них в кишечнике заводятся ужасные глисты, им порой приходится выблевывать собственное больное легкое. Эти животные заболевают портящей шкуру чесоткой и раком, становятся жертвами оспы и чумы. А чем бы жила лиса, если бы по полям не бегали мыши? И разве не обрушиваются на них сверху хищные птицы, чтобы их проглотить? Ничего удивительного, что при такой жизни лиса тоже может подцепить трихинелл. — И все-таки они приятные животные: эти вечные жертвы, мыши {75} . Мне доводилось держать некоторых из них на ладони. Их можно поймать, даже не обладая особой сноровкой, в ящике для корма. Порой они кусаются. Имеют полное право. Тогда на пальце у тебя выступает крупная капля крови. Но, как правило, мыши в таких случаях покоряются судьбе и лишь смотрят большими черными глазами в пустоту. Я долгое время периодически убивал мышей; но всякий раз мне приходилось принуждать себя к этому. Теперь я их больше не убиваю. Я выпускаю их на волю, приговаривая: «Беги, беги!»