Ханс Хенни Янн - Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

— Человек, который через каждые двадцать четыре часа утрачивает память… — сказал Тутайн. — Ты почувствовал на вкус, какова пища его души, — но ты об этом забыл.

— Но все-таки я и сейчас слышу жалобный голос мамы, которая говорит: «Почему ты ищешь носовой платок? Он же у тебя в руке». —

Я забыл нечто существенное. Того года, когда я перестал быть ребенком, я не помню. Какие бы жгучие боли в промежности я ни чувствовал, предназначенный мне процесс развития не прервался, он только осуществлялся теперь потаенно, и я не мог его с изумлением наблюдать, не мог реагировать на происходящее ликующим страхом или естественным чувством стыда. Когда я был отпущен из этого состояния безответственности, все вещи стали другими на вкус. Я опять сделался хорошим учеником. Вступил в борьбу с новым подлизывающимся грехом. Но я, наверное, тосковал по прежнему состоянию бессознательности. Иногда, зная, что я один в доме, я прижимал к носу и рту ватный тампон, смоченный хлороформом {77} , и втягивал приторно-сладкие испарения, пока этот поверхностный наркоз не возвращал меня в сумеречное царство, где сон, сладострастие, бесконечные просторы и расширяющееся Ничто пребывают рядом друг с другом, а могильный покой сплавляется с колокольным гулом сердечных ударов: где существует счастье как штиль, свободное от вины и тоски.

— Ты был не лишен амбиций, — заметил Тутайн.

— Мне это трудно давалось — вновь обрести себя. Физически я уже был взрослым. Но воспоминания мои оставались целиком и полностью детскими. Я робел и навлекал на себя неприязнь окружающих. Я им давал лживые сведения о себе. Мой дух отличался теперь задиристой резкостью. Я читал и учился {78} . Я запоминал то, что выучивал. Отец, уже отрекшийся от меня (я, правда, не сознавая этого), вновь обратил ко мне свое милостивое внимание. Он пытался поощрять мои старания. Он полностью присоединился к мнению доктора: что прежде я был болен. Я и сегодня чувствую его взгляд, которым он как бы ощупывает мой лоб или шрам на лбу, желая убедиться, что выздоровление окончательно. Рецидивов не было — если не считать тех, что я устраивал себе искусственно, в хлороформном опьянении. Позже я так окреп, что сумел отказаться и от этого.

— Тогда ты принялся учиться еще усерднее, а переживания твои стали менее разнообразными, — предположил Тутайн.

— Меня оберегали, как многих подростков, чьи родители делают вид, будто любят их. Во мне не было ничего, заслуживающего любви. Я был бледным, тощим, упрямым, физиологически трусливым: вечно занятым мыслями о том, как бы преобразовать Мироздание — или по меньшей мере человеческие законы — в соответствии с моими грезами.

— Ты сам не можешь себя оценивать, — сказал Тутайн. — Тем, кем ты стал, ты был уже тогда. Я уверен, что в твоих грезах непрерывно звучала музыка — и что твое тело выглядело тогда не хуже, не менее привлекательно, чем позже.

И правда: я в то время часто бродил по городу — без мыслей, почти вслепую, натыкаясь на фонарные столбы и людей, — и представлял себе, что слышу музыку. Я эти мелодии не придумывал: они уже были здесь — однако, лишенные развития, не имели ни начала, ни конца. Я сказал Тутайну, и в голосе моем прозвучала настоящая грусть:

— Я никогда не смогу сравниться с тобой.

— Я сделал тебя отмеченным, — ответил он. — И, думаю, было необходимо, чтобы я проделал это со всей возможной основательностью. Потому что тебя трудно в чем-либо убедить.

Ему, когда он подрос, говорили, что он, конечно, видел свою мать в гробу. Это был дешевый гроб из еловых досок, зачерненный угольной пылью. Маленький Тутайн будто бы вскарабкался на покрытое бумажным саваном тело, чтобы поиграть с мамой: он ведь видел ее лицо и руки. Значит, он наверняка слышал и шуршание стружки под ней, на дне ящика. Видел крест из дерева или жести на ее груди… Но он ничего не помнит. Это его переживание стало черной дырой. Которая даже не может хоть что-то в нем всколыхнуть. Душа остается непотревоженной. Хотя это была его мать: прислуга: человеческое существо, оказавшееся пригодным, чтобы родить его. Странно. Он не знает, где ее похоронили. Не знает даже, в каком городе это произошло. Клеменс Фитте — тот хоть научился любить свою мать. Тутайн и этого лишен. Он свою мать по-настоящему так и не узнал. Он ее забыл. Не знать, где человек похоронен… Как будто Тутайн возник вообще без родителей, чтобы он мог сказать: «Я — это я». Могилы постепенно забываются; по прошествии какого-то времени никто уже не помнит, где именно они вырыты; придет день, когда все они будут осквернены и уничтожены. — — У моей мамы была подруга. Которую мне велели называть тетей. На нее обрушились многие горести. Я часто видел ее плачущей. Но ее лицо было устроено так, что, даже залитое слезами, казалось улыбающимся. Эта женщина родилась на свет как человек, предназначенный для радости.

Переживания убивают даже скотину, которая из-за массивных рогов кажется не поддающейся умерщвлению. Тетя была старше моей мамы. Она называла маму уменьшительным именем, которое за пределами этой дружбы вообще не употреблялось. Она любила говорить по-французски; но это было патуа в наихудшем виде {79} , которого никто не понимал. Тетя иногда рассказывала диковинные истории, вызывавшие у меня сильный страх и недоумение. В юности она работала горничной в большом доме. Она делила там спальню с кухаркой. Однажды ночью в окно светила круглая светлая луна. В комнате можно было разглядеть все предметы. Тетя никак не могла заснуть. Внезапно она услышала чудесную печальную музыку: что-то вроде неземного журчания, которое началось полнозвучно, но потом становилось все тише и превратилось под конец в еле слышную, как дуновение ветра, мелодию. «Мне не поверят, если я завтра об этом расскажу», — подумала она. И разбудила кухарку. Теперь они обе вслушивались в дивные замирающие строфы, какие не придумал бы и не воспроизвел ни один человек: строфы, исполняемые без участия голоса и музыкальных инструментов, с помощью одного лишь лунного света. «В нашем доме, наверное, случилась беда», — сказала тетя кухарке. — Наутро их разбудили очень рано, в пять часов. Хозяин дома держал в дрожащей руке свечу. «Вставайте, — сказал он, — беда…» Оказалось, что молодой господин, его сын, вскрыл себе вены и кровь хлынула на ковер. Он умер. «Почему он убил себя?» — спросил я, уже чувствуя, как меня пробирает дрожь. Тетя не была ханжой и рассказала мне всё. Молодой человек собирал коробки от сигар. Наполнял эти коробки своими экскрементами. И рассылал их как почтовые отправления по разным адресам. «Дружелюбный, симпатичный юноша. И такой молодой. Вот уж действительно никто бы его не заподозрил… И все-таки в его комнате воняло. Правда, не так сильно, как, кажется, должно было бы…» Вот что сказала тетя. То, что я понял из рассказанного, еще не подкреплялось жизненным опытом. Было всего лишь недоумевающим пониманием. Мозг молодого человека, этот запертый в темных гротах мозг, соблазнил его на такое. Ах, зачем он сделал это? Он потом заплатил по счету, пролив свою кровь. Капающая кровь по звуку была как лунные лучи — серебряной; но при этом оставалась багряной и пачкала ковер. С серебристым звуком капала кровь, на ковер из какой-то восточной страны…