Александра Николаенко - Убить Бобрыкина: История одного убийства

Но Шишин не хотел к Дантесу, и молчал.

— Вы на экскурсию, или по делу, мистер?

— Я? По делу…

— По делу так и напишите: цель поездки дело! Все можно изменить благодаря машине нашей! И если в прошлом вы кого-нибудь убили, вернемся, мистер, чтобы никого не убивать!

— А я не убивал! — ответил он.

— Тогда заглянем в будущее, может, там кого-нибудь убьете, и сразу же исправим, чтоб не рисковать!

Он посмотрел на капитан-пилота в школьном платье, в распахнутом пальтишке в клетку, звездочкой на фартук, в берете синем, с рыжим локонком, с рулем от трехколесного велосипеда, и на картонке мелом написал: «Обратно. Улица Свободы, 23».

— А у меня машина будет, во-о-т такая! — вдруг сказала Таня. — Нет: Та-А-Кая!!!!

Шишин посмотрел какая будет у нее машина, пошире воздух разведя руками, показал какая будет у него.

— А у меня тогда такая! — Таня отбежала к горке, и от ступенек прочертив ботинком до скамейки, посмотрела, щуря в солнце хитрый глаз.

— А у меня тогда отсюда и до туда! — фыркнул Шишин, показав, что от скамейки, где кончалась Танина машина, его машина будет до забора, и даже чуточку подальше, носом в грязь.

— А у меня с сиреной! Эу-эу!

«Эу, эу… у меня давно с сиреной будет», — думал он.

— А у меня летучая машина! Во-о-т такая! — и Таня, растопырив руки, полетела по двору.

«Летучая машина лучше не летучей», — подумал он, и тоже растопырив руки, зажужжал. Танюша долетела до подъезда, «из машины вышла», по ступеням поднялась к двери.

— Смотри!

Он посмотрел наверх.

— Я выхожу такая, вся такая! В бальном платье! Тут бретельки, там… А тут вот шарф такой! — Танюша показала воздухом какой. — Тут у меня такая сумочка, с которой тетя Нита вечером в театр ходит, туфельки такие, и манто. Я вся такая! Тут моя летучая машина подъезжает, и из нее выходит весь такой, он как в кино, как Бонд, или Учитель танцев Зельдин, мне открывает дверь! И я… сажусь…

Он, помрачнев, смотрел, как Таня по ступеням вся такая спускалась в бальном платье в белое летучее ландо, в манто, и с сумочкой, как тетя Нита, и тот который весь такой, как из кино, «учитель танцев» ей открывает дверь. «Бобрыкин ненавистный…», — думал он.

Машина зафырчала, выставив подкрылки распугала турбо трубами листву и поднялась над двориком, над двориком, который сверху наверно был похож на маленький картонный коробок.

— А я? — подумал он.

— Да не туда смотри, туда! — сказала мать, и Шишин вместо неба посмотрел туда, куда велела мать.

Сверкая никелем, облитая свинцовым лаком въехала во двор машина, кошачьими глазами подмигнула. По ступеням, Оленьку держа за руку, спускалась Таня. Бобрыкин ненавистный вышел, заднюю им дверь открыл. Захлопнул. Усмехаясь, посмотрел наверх.

— Тьфу! Паразит! Ничтожество такое… Дуремар! — сказала мать. — И эта вон твоя, смотреть аж тошно, разоделась, егоза! Всегда была такая, с детства! Проститутка!

Шишин молча посмотрел на мать.

— Что смотришь, дурень? Ну, смотри, смотри… Хоть обсмотрись, а локоть не укусишь. Ишь, слюни распустил, там по тебе не плачут. Рот, говорю закрой! И завтракать садись…

Мать отошла к плите, скрипя половником горелую снимала с дна перловку. Он выдохнул в стекло, и пальцем в выдох написал: Т.Б. Мать крышкой треснула, он вздрогнул, поскорее стер от матери окно.

Купила в суповом наборе мать говяжьи ноги, каленые, худые, ледяные, все в плесени зеленой, и шерсти. Довольная сидела, разложив копыта на столе, смотрела.

— Дешево копыт взяла, на праздник, Саша. К следующему Рождеству…

Представив, что в копытах этих коровы по земле ходили, и мычали, траву ели, Шишин недовольно посмотрел на мать.

— Что смотришь? На пятьсот взяла всего, последние, с поддона! Хорошие копыта. Не то, что край говяжий. Дрянь говяжий край у них. — Сказала мать.

«Говяжий край…? — подумал он. — Там, где коровы по земле ходили…»

— Студень наварю, — пообещала мать. Но Шишин не любил, чтоб студень из копыт. «Сослепу как всегда процедит плохо, и будешь с шерстью есть…» — подумал, морщась, и ушел к себе. На дверь закрылся. Лег, калачиком свернулся, закрутился в плед.

«До следующего Рождества… — подумал с облегченьем, — долго…»

Приснилось Шишину, что в актовом сидели зале с Таней, на занавесе звезды золотые, бумажные снежинки, дождики, флажки, и в шариках на сцене огромная живая елка, юбку все натягивала Таня на коленку, где штопка у нее была.

— Ты в Дед Мороза веришь?

— Верю.

— И дурак! Смотри! Не видишь, у него из-под тулупа физрука штаны торчат! Снегурочка, не видишь, Ольга Санна?

— Ну и что?

— Дурак ты, вот что!

— Почему дурак?

— А что ты попросил у матери под елку?

Но елку мать до Рождества не разрешала ставить. И Шишин ничего еще не попросил.

— А я коньки, — сказала Таня. — Я видела, как мама вчера у Спорттоваров в очередь стояла. Точно, купит мне коньки.

— А мне велосипед, — ответил он.

И возле Дома Пионеров, и вообще под каждой елкой велосипед искал.

«Ну не в сапог же спрячет Дед Мороз велосипед? не влезет! Или все же?»

Под сочельник топором рубила мать копыта, в студень. А их еще вари, вари…

— А сервелата можно?

— До Вифлеемской нет, нельзя!

Ко Всенощной, перекрестив иконы мать вела. И было много звезд на небе, колко, и среди них, закинув голову искал одной звезды, из Вифлеема, после которой можно будет сервелат.

Холодным синим льдом она сияла.

— Эта?

— Да.

И значит, можно будет сервелат…

А под ногами, на ступенях храма хрустел припорошенный снегом лапник, и отовсюду ярко так и густо свечи, свечи, ладан, воск…высоки купола.

— Великое повече, Саша… — Шепнула в ухо мать.

«Языцы разумейте, покоряеся ему….» — сказал священник, и царские врата открыл, и на серебряной парче, горели тоже свечи, и скатерти белым белы, как днем сугробы, как в окнах льда узорные следы.

«Услышите, и покоряйся яко с нами Бог…»

— А сервелату можно?

— Завтра Рождество. Дотерпишь. Спать ложись.

И ночью долго выла за окном метель, тепло и тихо с синего мороза в доме было, и снилось Шишину, что вот, волхвы, одеты в волчьи шкуры вдруг из шкафа вышли, и бродят в кухне на двух лапах, сервелат грызут, и языками из подноса студень лижут. И пело в голове «Твое Христе…» и «Дева днесь присущего рождает…»

«Христорождаши слави…», серебряные вьюшки за окном, и в веточках морозных все стекло. Крахмально белый день, как простынь смерз на бельевой веревке, снег вьюжный, скрипкий, необыкновенный снег. «И убояться знамений твоих живущие в пределах, и утро, вечер возбудиши славою твоей, и напоиши бразды, равняши глыбы, стези источат, на лето благости твоя…»

«И дух его на мне, его же ради поможи нам в благости живущи, и исцелите сокрушенным сердце мо отпуще, слепым прозренье, и нареши Лета нам Господнее твое. Одъяша овни, овчи, удоля и множить пищи воззовут и воспоют…»