Александра Николаенко - Убить Бобрыкина: История одного убийства

— На святки прежде приходился, Саша, Новый год. Но черти эти, будь они неладны, приняли закон от юлианского сменить в григорианский, и новый год теперь на самый пост. Грешно. Народ налижется в свино, а первого, на светлый день, на Вонифатия дожрется. Сволочь, сволочь Саша, наш народ.

— А можно сервелату?

— Тьфу! — Сказала мать, и сервелат из холодильника достав снимала с сервелата тряпку и фольгу, любовно протирала с пленки пот и плесень, и завернув обратно, убирала. Давала горькой каши с ситным постным.

— Сегодня первое. На первое, к сословью мучеников принят Вонифатий. День его, — садясь напротив, говорила мать. — Был мученик великий, истин, пострадал крепчайше за Христа, мощами возвратив и верою пославши Вонифатий блажне. Молить за нас, в прощение грехов…

Но Шишин Вонифатия не любил за сервелат.

— А как терзали, мама, Вонифатия?

— Сто раз рассказывала… хватит!

Но Шишин ждал, что мать в сто первый раз расскажет, как терзали Вонифатия, смотрел на мать.

«Был Вонифатий раб у римлянки богатой Аглаиды. И в беззаконные сожительства с ней состоял. Как эта тварь твоя с Бобрыкиным до свадьбы. И вот обоих затерзало. Чтоб омыть грехи решила Аглаида Вонифатия послать к мощами святых, чтоб Храм потом на них воздвигнуть. Поехал Вонифатий за мощами, приехав же, пошел на городскую площадь, где мучили, пытали Христиан. И потрясенный стал тогда он руки мученикам целовать, в виду у стражей. Тогда схватили Вонифатия и начали пытать».

— А как пытали?

— Пытками пытали.

— Какими?

— Били. Так уж били, Саша, что мясо отпадало от кости, кололи иглами под ногти…

— Умер Вонифатий?

— Господь благословил не умереть.

— И что тогда?

— И влили в горло олово расплавлено ему.

— Тогда он умер?

— Силою господней нет, — сказала мать.

— А дальше что?

— А дальше, на следующий день увидев, что Вонифатий жив, то кинули в котел его с кипящими смолами.

— И умер?

— Нет! Но, только вспыхнув вылилась с котла смола в неверцев и обожгла мучителей его.

«Никак не умирает Вонифатий этот…» — мрачно думал он.

— И был тогда приговорен он к усеченью. И в усечении из ран его пролилось молоко. Увидев это уверовали многие в Христа.

— От усеченья умер Вонифатий?

— Да. — Вздохнула мать. — А следующим утром, Аглаида слышит голос: «Исторгни нечистоты мира ся, и будущих мучений, возврати к ангельскому бытию. Прими того, который прежде раб был твой, а ныне брат нам и служитель, и будет он хранителем души твоя. Молитвенником за тебя» — дорассказала мать.

— А сервелата можно?

— Нет! — сказала мать.

— На, Сашка, ешь! — сказала Таня, и из портфеля достала с сервелатом бутерброд.

«Сны вещие по дням недели, Саша, не считают, — рассказывала мать, — но только к праздникам Христовым. Придется праздник к сну, тот вещий, не придется — тот пустой, телесный. Ты лоб вот так перекрести, да и забудь… В ночь с понедельника на вторник тоже может вещий сон тебе присниться. Ты наволочку тогда переверни, изнанкою наружу, чтобы не сбылся он, а если хочешь, чтобы сбылся, так оставь. И нечего напрасно наволочку тягать туда-сюда. И сбудется твой сон до полдня. Если же не сбудется до полдня, то и не сбудется уж больше никогда.»

В сон послеобеденный и краткий Бобрыкин ненавистный Шишину приснился.

— Здорово, Жижин! — во сне сказал Бобрыкин ненавистный, протягивая к носу кулаки. — Меняемся, не глядя?

Шишин застонал во сне, и, отвернувшись к стенке, слепо шарил в темноте руками, натягивая одеяло. Он не любил с Бобрыкиным меняться, даже глядя, Бобрыкин ненавистный мог гляденное на крышку от кефира или фигу прямо перед носом подменить…

— Не меняйся, Саша! Он обманет! — сказала Таня, и на Бобрыкина сердито посмотрела, жмуря нос.

— О, Ларина Татьяна! Наше вам! Спешил, летел, как говориться, вот у Ваших ног! Читал, читал письмо! Что я скажу? Оно прекрасно! Такая искренность, такая чистота! Нетленка! Согласен хоть сейчас, и в ЗАГС. Чего тянуть? Онегин плохо кончил, Ленский тоже.… Да, брателло?

Мрачнея Шишин дальше страшный сон смотрел.

— Ну, ладно уж, меняться не хотите, так дарю! — сказал мерзавец и кулак раскрыл. В ладони негодяя лежала марка с Маринеско.

— Маринеско… — прошептала Таня.

— Маринеско-Маринеско! Маринеско! Наш герой! — сказал Бобрыкин, и кулак закрыл.

— Дурак, помнешь! — сказала Таня.

— Дурею от любви! — ответил негодяй.

— Давай меняться, — буркнул Шишин, сжимая кулаки.

— Иди ты лесом, Жижин! Не меняйся! Оставайся Жижин идиотом. Навсегда! — и спрыгнув с парты, насвистывая прочь пошел между рядов.

— Вот гад… — сказала Таня.

— Хочешь, Таня, я его убью?

— Хочу, — сказала Таня.

— Ладно, — согласился Шишин. Улыбаясь, дальше сон смотрел…

Дверь в материнскую на щелочку была открыта, на цыпочках подкравшись, Шишин заглянул с опаской, мать ушла. На тумбочке стояли розы, подушки пуховые пирамидой выстроились у стены, высокая кровать вязьем укрыта, на сложенном столе гостином клеенка та еще, которая была, с зелеными в полоску львами, старый телевизор «Юность» стоял на ней.

В кресле с тертыми ушами сидел сам Александр Иваныч Маринеско, командир краснознаменной подводной лодки С-13, 3-го ранга капитан, Герой Советского союза. Он был в фуражке, с золотой кокардой (как на марке) в черном галстуке, в тужурке кожаной и знаках наградных.

— Входи-входи, сынок! — заметив Шишина скрипевшего под дверью, капитан сказал и подмигнул. И Шишин тоже замигал и заморгал от света, и в комнату вошел, и рядом стал с его огромными ногами, в узких и сверкающих ботинках…

— Ну, вырос! Молодца! — разглядывая Шишина, сказал отец.

— Вот вырастешь еще чуть-чуть, и тоже капитаном станешь, — пообещала мать, и улыбаясь в комнату вошла в нарядном сарафане, с золотыми волосами, неся пирог вишневый, на том еще с полоской синей блюде, что не разбито было, а потом …

И Шишин сжался, вспомнив, что это блюдо он потом …

— Не дрейфь, моряк, прорвемся! И не такие миноносцы брали! — сказал отец, а мать смеялась, по синим кружкам разливая черный заказной «Индийский» крепкий, крепкий, крепкий, крепкий….

— Ах, ты, дрянь! — сказала мать. — Где марка с Маринеско? Лазил? Лазил, сознавайся, паразит!?

— Молчи, браток! — сказал отец, и снова подмигнул, а Шишина молчавшего угрюмо мать за ухо в чулан поволокла. Дверь распахнулась, из чулана вспыхнул свет…

— Атака века! — закричала с горки Таня. — О возвращении забыть! Задраить люки! Мой папа командир подводной лодки 0-13 Маринеско! К бою, экипаж!

— И мой тогда… — подумав, вставил Шишин.

— Ладно уж, и твой! Выходим под покровом ночи, мичман, продержитесь до рассвета, курс на Данциг! Любой ценой остановить «Тироль»! Пали-ииииии! — и запустила в белый дом снежком.