Александра Николаенко - Убить Бобрыкина: История одного убийства

— Холодная война! Ура-ааааа! — кричала Таня, слетая с горки. — В атаку, краснофлотцы! Взять на абордаж!

И Шишин тоже в белый дом палил снежками с горки, сползая в снег за Таней, и к дому белому с гранатами хромал. А белый дом стоял без окон, без дверей, на нем написано «Огнеопасно» было, напряженье 320, внутри его жужжало, из-под снега, торчали ежики зеленые травы. А по двору Бобрыкин ненавистный в санках ехал, и вез его обыкновенный папа, в драповом пальто…

— Мой папа капитан подводной лодки, Маринеско, как на марке? — Шишин мать спросил.

— Твой папа хуже идиот, чем ты, — сказала мать.

«…Царю Небесный душе истины воуповаю, иже везде сый и всяко исполняй, прииди и вселися в ны, от всякой скверны дом очистить поможи мне грешной, Тобой припаду благости твоей, помози, Господи, помози! благословением Твоим и Сына твояго и Богородицы и всех твоих святых, убраться мне! Аминь… — перекрестив кухонный угол с образами, прошлякотала мать, и прибираться начала.

И в баке с перцем от чертей варила веник, и колокольчиком звоня кропила зеркала, и открывая шкафы вещи вынимала, складывая на газеты, церковную свечу зажженную держа в одной руке, другой пересыпая солью, складывала причащенное в мешки…

— Пойди сюда! — позвала, и Шишин неохотно вышел из комнаты своей, над матерью остановился, ожидая, мосластые повесив руки, так стоял, качаясь, в спину ей смотрел.

— Написано, читаешь? — оглянувшись пробурчала мать. — В чужом горбу любой читать готов, держи свечу! — и он держал свечу, в рукав пижамы обернув ее, боясь ожечься, дальше, дальше от себя, над нею, и капал воск топленый на пеленки, платья, распашонки, школьные рубашки, пиджаки, на молью источенное тряпье…

— Отца штаны! — сказала мать. — На кухне ножницы большие, синие, пойди и принеси!

И ножницы найдя, он ножниц не понес, а спрятал их под полотенцем, чтоб не порезала она отцовские штаны.

— Давай! — сказала мать, и Шишин протянул пустые пальцы.

— Тьфу, черт дурной! — сказала мать, встала, сама пошла на кухню, ножницы нашла, и с подозреньем на Шишина косясь, порезала отцовские штаны на тряпки.

— Все! — сказала мать, мешки перекрестив, и долго ругаясь и кряхтя обратно в шкаф запихивала их, придерживая дверцы боком то локтями, но лезли прочь из шкафа к матери мешки.

— Да придержи, чума! — и он уперся в дверцы и держал, пока, ворча, из связки подбирала мать к шкафу нужные ключи.

— Ну, Саша, слава Богу! — и обметав крестом тройным, замок и дверцы, пошла на кухню, он пошел за ней…

День все не проходил, был серый, тусклый, рыбьим пузырем смотрело солнце, в рваном небе ветер хмуро шевелил ворон.

— А воронья то, воронья! — сказала мать, взглянув в окно. — Воронья свадьба, посмотри-ка, Саша! — Шишин посмотрел. Множество ворон деревья облепили, будто листья, на проводах сидели, на заборе, на подоконниках и козырьках, песочнице, качелях, крыше школы, на крестах антенн…

— Господи, помилуй, не к добру… — пробормотала мать, и двор перекрестив за ниткой алой в спальную пошла, чтобы ручки от ворон перемотать. — …Посланница диавола ворона, птица сатанинская, худая, — оконные обматывая ручки нитью алой, рассказывала. — Всех грешных души вселяются в ворон и меж мирами целый день шныряют, туда-сюда, от нави к яви. Смерть в клювах носят. КАРРРРР!!!!! И все! — пообещала мать, и нитку меж губами обкусила.

— Гнилье, не нитка!

„Кар, и все…“, — подумал он, и отвернулся от матери и от окна.

„…Ной птицу эту проклятием своим из белой в черную оборотил, когда вместо того, чтобы разведать остров, к которому хотел пристать ковчег, она на берегу выклевывать глаза умерших стала…“ Шишин вздрогнул и прикрыл глаза.

„Сядет хвост к окну направив, каркать станет — жди скорой смерти в том окне, в какой уставит хвост“, — сказала мать, но Шишин сидел с закрытыми глазами, и не мог увидеть, в какую сторону направлены вороние хвосты.».. А в страшный день, когда преданный Цезарем Марк Туллий возвращался к берегам своим, ему навстречу с башен храма, что стоял над морем, слетела каркая воронья стая, и многие расселись на камнях прибрежных, скалах, а остальные черной тучей облепили и клевали парусные снасти, кружась над Цицероном, предвещая смерть. Зарезали его под вечер, помнишь?

— Помню…

— И голову и руки отрубили…

«…Перелетит ворона с криком двор, быть во дворе убийству страшному, пожару, или ограбленью, а может электричество отключат снова, паразиты, отопленье, или воду… А если Ворон двор перелетит — другое дело. Не путай ворона с вороной! Ворона с вороном не муж с женой, две разных птицы. Ворон — надежды символ, пищу для Христа в пустыню пророк Илья огромным вороном принес, в ворону же лишь ведьмы обращаются да колдуны, да эта дрянь твоя, да ты — ворона. Жизнь воронишь. Чаем в бочку льешь… — сказала мать, и занавески от ворон задвинув, чаю налила, и пряник Тульский порезала на четвертинки. И ела, макая пряник в чай, и мутным становился чай в ее стакане, и жутко было Шишину, что во дворе сегодня обязательно произойдет убийство, ограбление, пожар, или горячую отключат в доме воду, а под холодной плохо руки мылом земляничным мыть. Не мылится совсем в холодной», — думал он.

— Темнеет, — сообщила мать, и, сверившись с часами, встала, ведро достала, Шишину дала.

— Иди, чтоб до заката! Не приведи господь после заката выбрасывать ведро!

Дом с мезонином. Маленький музей. Сюда приходит множество гостей…, — писала Таня, — откуда это, я не помню, Саша? Из линейки школьной? Утренник, какой-нибудь? Не помнишь ты? Бог с ним, и ладно. Всплыло вот в памяти, и в голове застряло. Хожу и повторяю, целый день… «Дом с мезонином, маленький музей…»

А помнишь, Саша, ключик золотой от вашего стянули шкафа? Стянули, а не знали, где открыть! И в запертых дверях подвальных, на чердаках искали скважину, но так и не нашли.

Какими белыми шарами сирень сегодня во дворе цветет, как высоко и низко звезды. Закроешь пальцем на стекле одну, другие вспыхнут. Убежище времен избушка во дворе. В ней дворник Петр Павел умер насмерть, помнишь? Тот, что Анну Николавну, учительницу музыки из ревности убил, и листья жег, как будто лето…

А в маленьком картоновом саду, в коробке «спички» сдох майский жук… большой, хороший жук. Но маленьким не страшна, а любопытна смерть. Не страшно: бабочка, к стене приколота булавкой, умерла, и ей не больно было, Саша. Скажи мне, Саша, да? Ведь ей не больно было… или?