Петр Хотяновский - Грязная Сучка

– Новая граница времени, привязанная к общему для всех людей событию, – мечтал Потерянный Год, – пройдет через меня и все расставит на свои места – так, как это уже случилось с муравьями, птицами и прочим зверьем, обитавшим в этих краях. До его появления здесь они понятия не имели о «времени». Жили, как придется, – от восхода до заката.

Завершив положенные ему по календарю триста шестьдесят пять (плюс один) лишний день, Год не ушел в заслуженное Прошлое. Раздробив свое время на части, он поселил его в животных и растениях, в земле и воде. Поселил в ветрах и стал следить, чтоб они точно в срок доставляли полные дождевой влаги тучи к иссохшим землям. Поселил частички времени в сцепленные зубьями колесиках, заставил их крутиться и отмечать себя стрелками.

А когда Потерянный Год попал на уходящий за горизонт океанский пляж, усыпанный чистейшим белым песком, он оживил миллиарды мертвых песчинок кусочками времени, надоумил людей наполнить ими стеклянные колбы, и оживший песок свободно потек через тонкое отверстие, отмеряя его, времени, бесконечность.

Год так увлекся этой работой, что перестал обижаться на людей, забывших его. – Люди, всего лишь люди, – грустно вздыхал он. – Не ведают, что творят. Не знают, куда идут. Из всей бесконечности времени они выбрали один миг, назвали его – День, и живут им. Радуются только своим радостям, и голосов ничьих не слышат, кроме собственного. Даже в Храм не с покаянной молитвой приходят, не со словом «Прости», а со словом «Дай! Мне Дай! Сейчас, сразу и много! А зачем много, если сами же превращают долгую жизнь души в миг плоти! В песчинку в стеклянной колбе Вселенских часов, не знающих ни много, ни мало…А может, это страх перед Пустотой, боязнь пропасть в ней навсегда? Вот и спешат все успеть в один день…

С того дня, как на бесконечном пути из Прошлого в Будущее Время обронило Потерянный Год, прошло много лет. Сколько еще пройдет лет, прежде чем люди о нем вспомнят, Год не знал, но в предрассветные минуты каждого нового дня он произносил два слова , услышанных им в абсолютной тишине солнечного затмения.

Он верил, что настанет день, когда люди услышат слова, которые уже знают все населяющие землю звери и птицы, все насекомые и все растения.

Услышат, и поймут их смысл.

ОН ВЕРНУЛСЯ…

Старая, давно забытая людьми Виолончель тихо доживала свои дни в чердачной пыли. Зимой она сырела и мерзла от холода. Летом ее корежила душная жара, исходившая от жестяной крыши. Две свитые из жил струны не выдержали и лопнули. Оставшиеся две, накрученные тонкими серебряными нитями, из последних сил держались на перекошенной деке. Иногда, натянутые холодом или расслабленные теплом, серебряные струны тихо и жалостливо звенели. И тогда кусочки звуков проваливались в запятые прорезей и тонули в тонкой пыли, скопившейся в утробе Виолончели. Строго говоря, она была еще жива. Попади инструмент в руки хорошему мастеру, клей свел бы края трещин, лак вернул бы лоск, наканифоленные колки натянули бы новые струны, и старая Виолончель еще могла бы выйти на сцену и найти свое место в большом оркестре. Но мастер приходил к инструменту только в тревожных рассветных снах, а новая, незнакомая музыка, в которой почему-то не было звуков виолончели, иногда слышалась снизу, сквозь потолок. «Время виолончелей прошло, – печально думал старый инструмент. – Конечно, мы слишком громоздкие и тяжелые. Для нас надо писать специальную музыку, вернее, не писать, а уметь слышать и записывать звуки, которые для виолончелей посылает НЕБО». Похоже, эти звуки вышли из моды, но старый инструмент продолжал тихими ночами вслушиваться в голоса сверху и на всякий случай запоминал их. Память, несмотря на болезни и почтенный возраст, у Виолончели была отменная. Она до сих пор помнила все сыгранные на ней концерты, сонаты, пьесы. Все гаммы и звуки настройки, без которых она почему-то особенно скучала. И даже случайную фальшь, от которой так дрожали струны и все ее тело, тоже помнила. Мысленно Виолончель часто повторяла всю скопившуюся в ней музыку, но звучать без двух струн, с нутром, набитым чердачной пылью, она не могла.

Старая Виолончель помнила и всех своих музыкантов. Помнила, как звучат их пальцы. Может, не все это знают, но если в пальцах музыканта нет музыки, то и инструмент, даже самый хороший, звучит не сложней барабана.

У хороших инструментов жизнь долгая, гораздо дольше жизни даже самого гениального музыканта. В этом смысле старой Виолончели повезло. За свою долгую жизнь она поменяла много хороших музыкантов. Она с радостью ловила звук, исходивший из их пальцев, и начинала звучать даже раньше, чем струны прижимались к грифу…

Но однажды случилась беда. Не с инструментом – с миром. Сначала люди перестали слышать и понимать друг друга. Потом, перестали слушать и слышать музыку неба, потому что ее забили громкие звуки барабанов…

Однажды вечером молодой Музыкант, которого многие называли гениальным, и с которым Виолончель часто солировала на больших сценах, прижался мокрой щекой к грифу и прошептал: «Прости, я должен оставить тебя. Меня позвали в оркестр, где виолончели никому не нужны, там играют на других инструментах… Меня научат играть на инструменте, который называется винтовка. Скучный инструмент. На нем играют всего одним пальцем, и звучит он всегда на одной ноте…».

Ночь напролет Музыкант и Виолончель, вслушиваясь в небо, играли музыку, которая в ту ночь была особенно прекрасной… Утром Музыкант уложил инструмент в футляр и прошептал: «Может быть, я вернусь. Береги себя, Виолончель. – Беречь себя? Как? Я всего лишь инструмент, – чувствуя недоброе, задрожала она струнами. – Я не могу беречь саму себя. Инструмент должен беречь Музыкант. Это его дело! И чем лучше инструмент, тем больше заботы он требует, чтобы не потерять голос. Мы, инструменты, звучим не для себя. Вместе с музыкантами мы превращаем «Голоса сверху» в Музыку, волнуем человеческие чувства, без которых жизнь невозможна…».

Молодой Музыкант, которого называли гением, с войны не вернулся. В голодные годы забытую всеми Виолончель случайные люди отнесли на барахолку и за копейки продали человеку, у которого в пальцах не было никакой музыки. Новый хозяин занимался наукой, а вечерами любил музицировать и печалиться об упущенной, как ему казалось, карьере музыканта. Его жена ненавидела Виолончель. А когда в дом приходили гости, она старалась завести патефон раньше, чем муж начинал играть на виолончели «Элегию» Маснэ. Это было тяжелое для инструмента время. Но сейчас, умирающей в чердачной пыли Виолончели, те дни казались не такими уж плохими.

Для инструмента все кончилось страшно и неожиданно праздничным весенним днем. Подвыпивший с гостями хозяин достал Виолончель из футляра, обнял ее ногами и начал играть «Элегию». Развеселившаяся после выпитого вина жена завела патефон и пустилась с кем-то из гостей в пляс. Обиженный муж назвал ее дурой и сломал пластинку. Жена в ответ пнула ногой Виолончель так, что в теле несчастного инструмента образовалось множество трещин… Этого удара больное сердце меломана не выдержало. Через несколько дней его похоронили, а покалеченный инструмент забросили на чердак и забыли на долгие годы.