Максим Осипов - пгт Вечность

В эти дни людей непрерывно увозят в Северогорск, поездом, другого способа нет, селят в гостиницы, общежития, даже в школы, в училища. Квартиры предоставляют в первую очередь тем, кто с детьми, остальным их тоже построят, в ближайшем будущем. Кого-то, по слухам, приходится силой тащить: что поделаешь? – не бросать же людей без света, воды, отопления. Пока поймут, в какую попали историю, будет уже не выбраться. Я и сам ведь все понял с некоторым опозданием. Вечности больше нет – как это? – да вот так.

Театральных эвакуируют с последней партией. Дали нам два вагона, купейных, опять мы в выигрышном положении. Сижу против Любы, спиной к движению, нас только двое в купе, сверху вещи лежат, главным образом Любины.

– Замечательная у вас способность, Александр Иванович, не обрастать предметами, – хвалила меня всегда Валентина Генриховна.

Предпочитаю, отвечал я ей, заведовать реквизитом, который целиком умещается в мой чемодан. Вон он сверху лежит – металлические уголки, деревянные ребра – ничего-то ему не сделалось. С какой, помню, легкостью я взбежал с ним когда-то на верхний этаж! И теперь дотащил, справился.

За окнами снежная мгла, едем медленно. Что ж, вот и выстроился событийный ряд. Началось со стяжательства, с эксплуатации классики, дальше – запретная страсть, потом преступление. Героям – гибель и каторга, нам, статистам и хору, – изгнание. Разве можно в здравом уме утверждать, что жизнь не имеет фабулы?

Поднимаюсь, оглядываю багаж. Где урна? Урна где? Любочкины глаза, без того большие, распахиваются от ужаса: забыла на подоконнике! Неблагородно винить ее, она и сама в отчаянии. Рассудили так: никто теперь не нарушит покоя Славочки. Разве плохо жилось ему в его комнате?

Снова на место сажусь, прикрываю глаза. Опять событие, надлежит уместить его в череду других. Не случайно же мы Славочкин прах в театре оставили…

– Александр Иванович! – Люба делает большущую паузу. – Кажется, я беременна. – Снова пауза. – Почему вы молчите?

Что означает “кажется”? Боюсь у нее спросить. Это было бы хорошо, не правда ли?

– Думаете, хорошо?

Поезд остановился, не в первый раз: вьюга, пути замело. Расхаживаю по коридору, думаю. Проводница идет:

– Что, дед, не спится тебе?

Даже весело: дед. Вернулся в купе, посмотрел на Любочку, одеялом ее укрыл. В этот раз стояли особенно долго, ждали снегоуборочной техники. Всю дорогу так: немножко проедем и постоим, только к утру доехали.

Северогорск: дома высокие, многоквартирные, огромное здание администрации, трубы дымят. Настоящий город: дворец спорта, следственная тюрьма, в ней, между прочим, находится Губарев – законный Любочкин муж. – Двинулись? Артисты стаскивают с полок вещи, выносят их из купе. Сейчас нам, наверное, выдадут ордера, мы разойдемся по новым домам. Будем в гости друг к другу захаживать, вспоминать прошлое. – Хорошо бы нас поселили как-нибудь покомпактнее. – А мебель будет в квартирах? А бытовая техника? – Где вы такие квартиры видели? Я в разговорах участия не принимаю, да и никто меня в них уже не берет. “Выдохните” – так советовал Геннадий Прокопьевич? На театре все случается быстро. Пенсионер, дед.

Мысли мои о другом. Во всю ночь не закрыл глаз, на спящую Любу посматривал, одеяло на ней поправлял. Как-то она назовет ребеночка: может быть, Сашей? Хорошее имя, универсальное. “Шла Саша по шоссе и сосала сушку” – буду буквам учить. Или про Арарат, мамино.

Прибывших просят собраться в здании вокзала. Любочка долго приводит себя в порядок – она теперь очень медлительна. Подходим, когда уже в общем шуме ничего не поймешь: одни угрожают вызвать милицию, другие – прессу и телевидение, третьи – разобраться по-своему. Официальная женщина просит всех замолчать, войти в ее положение.

– Господа, нас призывают быть человечными! – Трагический смех Анны Аркадьевны превращается в кашель, затем в рыдания.

Новость такая: мы остаемся в поезде – им негде нас поселить. – Считайте, это гастрольный вагон, как в войну. Агитбригады годами не вылезали из поездов. – Но война ведь вроде закончилась? – Отвечают уклончиво: – Для кого как.

С моей точки зрения, даже боюсь ее высказать, – ничего ужасного: в вагоне тепло, есть свет, места хватает, нас прикрепят к вокзальной столовой, дадут талоны на трехразовое питание. В зале для пассажиров с детьми работает душ, им можно хоть среди ночи пользоваться. Не плачь, пожалуйста, Любочка. В вагончике, где я появился на свет, такого удобства в помине не было. Слышала? – если отключится электроснабжение, выдадут уголь в брикетах. Уголь в брикетах! Мы и мечтать не могли. Медпункт на вокзале тоже работает круглосуточно.

Любочкин лоб покрывается красными пятнами – нужно действовать. Пробираюсь через толпу и, немного не рассчитав громкости, сообщаю, что Люба находится в положении. Почему-то у наших это вызвало смех, артисты – как дети, бывают жестокими.

Женщина в форме разводит руками:

– Жилье-то я, извиняюсь, ей не рожу.

Выход вскоре найдется: Любу отправят в больницу, на сохранение. Полежит, успокоится, сдаст анализы не спеша. Провожаю ее до машины. Она подставляет для поцелуя лоб, улыбается на прощание.

Я оказался прав: жить в современном вагоне вовсе не страшно. Сытно, спокойно, тепло. Вначале мешали постоянные объявления: поезд такой-то прибывает на первый путь, но привыкаешь, перестаешь замечать. Вокзал находится в центре города, все под рукой: и магазины, и прачечная, даже бассейн. Для тех, кто годами не покидал Вечности, много нового. Кто-то ходит по учреждениям, скандалит, добивается компенсации за утраченное имущество, кто-то ищет работу, знакомым звонит. Я все больше полеживаю: опять проснулась во мне жажда чтения – бесцельного, бескорыстного, снова принялся за выучивание стихов. Схожу на вокзал, позавтракаю, перекинусь несколькими словами с нашими, узнаю новости и – на койку, читать.

Наших становится меньше и меньше. Пружинка сразу исчезла: разнесся слух, что отправилась в Питер, к белозубому режиссеру, между ними возникла симпатия, когда она Лауру с ним репетировала. Анну Аркадьевну в Сыктывкар пригласили, в детский театр.

Однажды в больницу сходил, в женское отделение, потерялся, долго искал, к Любочке все равно не дали пройти – то ли у них карантин, то ли нет посещений в принципе, то ли мужчинам нельзя, все утверждали разное. Книжек, фруктов принес, воды. Сказали: передадим, а у Швальбе все хорошо, температура нормальная. И я успокоился, вернулся в вагон – читать, мечтать.

О-хо-хо, как Мир Саввич говаривал, незабвенный директор наш. Сладкими были грезы мои, и хоть знаю теперь, чем закончились, не считаю мечтание свое напрасным. Ночами – выключат верхний свет – я лежу в темноте, вспоминаю, какие мама мне пела песенки, перебираю в уме детские выражения, стишки. Как я мало знаю себя: вот, оказывается, что мне нужно-то! Обжегся на Глашеньке-немочке, с той поры и решил, что не следует рисковать. Нет, не решал ничего такого, конечно же. Просто жил, как написано на роду.