Карсон Маккалерс - Часы без стрелок

— Я хочу сказать, если у доктора Хейдена какая-то особая болезнь крови, он как пить дать поставит такой диагноз вам вместо себя.

Мелон обдумал это фантастическое предположение, пытаясь найти в нем хотя бы соломинку, за которую можно было ухватиться.

— В конце концов, Д. Т., у меня большой медицинский опыт: я пролежал в больнице Джона Хопкинса чуть не три месяца.

Мелон вспомнил руки доктора.

— Это правда, у Хейдена такие худые волосатые руки…

Судья даже фыркнул от негодования.

— Не говорите глупостей, Д. Т., волосатость тут ни при чем.

Когда Мелона слегка осадили, он стал доверчивее слушать рассуждения судьи.

— Доктор не сказал вам этого со зла, чтобы вам досадить, — продолжал судья. — Можно понять желание человека отогнать от себя беду. Стоило мне его сегодня увидеть, и я сразу все понял. Я знаю, как выглядит смертельно больной… Он смотрит искоса, отводит глаза, словно ему стыдно. Сколько раз я замечал в больнице, как люди там смотрят, — сам я был человек здоровый, амбулаторный пациент, — но знал там всех и каждого. — Тут судья не погрешил против истины. — А вот у вас взгляд прямой, хоть вы и похудели, вам просто надо есть печенку. Печеночные впрыскивания, — воскликнул он, — вот что! Ведь есть же такие уколы, которые зовут печеночными, против болезней крови?

Мелон смотрел на судью, не открываясь, и в глазах у него изумление сменялось надеждой.

— Я не знал, что вы лечились в «Джоне Хопкинсе», — тихо произнес он. — Вы, наверно, не очень об этом распространялись, чтобы не повредить своей политической карьере?

— Десять лет назад я весил сто пятьдесят пять килограммов.

— Вы всегда легко носили свой вес. Мне вы никогда не казались толстым.

— Толстым? Конечно, нет. Я был просто полный, упитанный мужчина… единственное, что меня донимало, — это небольшие обмороки. Они очень беспокоили мисс Мисси, — сказал он, бросив взгляд на портрет жены, висевший напротив. — Она даже уговаривала меня сходить к докторам… по правде сказать, она меня просто заела. За всю мою сознательную жизнь я ни разу не был у доктора — интуиция мне подсказывала, что доктора либо захотят у тебя что-нибудь отрезать, либо — а это ничуть не легче — посадят на диету. Я дружил со старым доктором Тэтумом, мы вместе рыбачили и охотились, но это совсем другое дело… А от врачей я держался подальше, надеясь, что и они меня оставят в покое. Если не считать небольших обмороков, я был здоров как бык. Когда доктор Тэтум умер, у меня началась страшная зубная боль… по-моему, что-то психосоматическое, поэтому я пошел к брату покойного, который был лучшим ветеринаром в нашей округе. Я выпивал.

— К ветеринару?.. — Его вера в слова судьи вдруг пошатнулась, и ему стало нехорошо. Но старый судья, кажется, этого не заметил.

— Конечно, в ту неделю хоронили доктора — поминки, погребальное шествие и прочее… Зуб у меня дергал, как будто под электрическим током… Поэтому Пок, брат Тэтума, просто вытащил этот зуб… с новокаином и антибиотиками — он ведь так и мулов пользует: зубы у них крепкие, и они очень не любят, когда кто-нибудь лезет им в рот.

Мелон неуверенно кивнул и, так как он все еще чувствовал разочарование, резко переменил тему разговора.

— На этом портрете мисс Мисси совсем как живая.

— Да, иногда и я так думаю, — самодовольно признал судья, так как он принадлежал к тому разряду людей, которые думают, будто все, чем обладают они, несравненно лучше того, чем обладают другие, даже если вещи ничем друг от друга не отличаются, и задумчиво добавил: — А иногда, когда мне грустно и на меня находит меланхолия, я думаю, что Сара дала маху с левой ногой… в минуту уныния она мне напоминает какой-то нелепый обрубок хвоста.

— Я этого не замечал, — заверил его Мелон. — Да и потом главное — это лицо, его выражение.

— И все же я хотел бы, — с жаром воскликнул судья, — чтобы портрет моей жены написал сэр Джошуа Рейнольдс или кто-нибудь из великих мастеров.

— Ну, это другое дело, — сказал Мелон, глядя на уродливый портрет, написанный старшей сестрой судьи.

— Я не люблю дешевки и доморощенной стряпни, особенно если речь идет об искусстве. Но в то время я и не представлял себе, что мисс Мисси умрет и оставит меня одного.

Мутные, старческие глаза заблестели от слез, и он замолчал — старый болтун не мог говорить о смерти жены. Мелон тоже молчал, погруженный в воспоминания. Жена судьи умерла от рака. Всю ее долгую болезнь Мелон готовил для нее лекарства и часто ее навещал, приносил цветы из своего сада или одеколон, словно извиняясь за то, что доставляет ей морфий. Судья целыми днями мрачно топал по дому, стараясь проводить как можно больше времени с женой, — по мнению Мелона, даже в ущерб своей политической деятельности. У мисс Мисси обнаружили рак груди и сделали операцию. Горе судьи было безгранично: он как тень бродил по коридорам городской больницы, надоедая врачам, даже тем, кто не имел касательства к больной; он плакал и приставал с бесконечными вопросами, заказывал молебны в первой баптистской церкви и клал в церковную кружку по сто долларов каждое воскресенье. Когда жена вернулась домой, как будто бы поправившись, радость его и оптимизм не поддавались описанию; он купил «роллс-ройс» и нанял «осторожного цветного шофера», чтобы она могла каждый день ездить за город, дышать свежим воздухом. Когда жена узнала, что болезнь возобновилась, она решила скрыть от него правду, и какое-то время он продолжал радоваться и сорить деньгами. Но потом мисс Мисси стала явно слабеть, а он все не хотел этого замечать и пытался обмануть и себя и ее. Избегая докторов и неприятных вопросов, он примирился с тем, что в доме поселилась профессиональная сиделка. Он научил жену играть в покер, и они часто играли, когда больная чувствовала себя получше. Если у жены начинались боли и судья это видел, он на цыпочках прокрадывался к холодильнику и принимался есть, не разбирая вкуса еды и внушая себе, что жена была очень больна, а теперь поправляется после тяжёлой операции. Судья подкреплялся, чтобы как-нибудь вынести неотступное, тайное горе, и не разрешал себе думать об истинном положении вещей.

Умерла жена в морозный декабрьский день — на голубом небе не было ни облачка, а в ледяном воздухе разносился перезвон рождественских колоколов. Судью, до того измученного и отупевшего, что он не мог даже плакать, одолел чудовищный приступ икоты, который, слава богу, прошел во время заупокойного молебна. Поздно вечером, когда поминки окончились и гости разошлись, судья один отправился в «роллс-ройсе» на кладбище (машину он продал неделю спустя). Там при первом свете звезд в морозном небе он ощупал тростью еще мягкий цемент, которым залили могилу, проверяя, добросовестно ли выполнена работа, а потом медленно побрел назад к машине — ее вел «осторожный цветной шофер» — и заснул от усталости.