Карсон Маккалерс - Часы без стрелок

— Это по-немецки, — хвастал Шерман. — Говорят, у меня по-немецки нет никакого акцента, — соврал он.

— А как это будет, если перевести?

— Вроде любовной песни. Юноша поет своей девушке… ну, вроде: «Голубые глаза моей любимой, таких я в жизни не видал…»

— У вас тоже голубые глаза. Вы будто поете любовную песню себе: даже мурашки бегают, когда знаешь слова…

— От немецких лидер всегда мурашки. Поэтому я их и разучиваю.

— А какую еще музыку вы любите? Лично я буквально обожаю музыку, страстно ее люблю. Зимой я выучил этюд «Зимний ветер».

— Ну, это вы врете, — сказал Шерман, не желая ни с кем делить свои музыкальные лавры.

— Неужели я буду вам врать, что я выучил «Зимний ветер»? — спросил Джестер, который никогда и ни при каких обстоятельствах не врал.

— А почему нет? — удивился Шерман, один из самых больших вралей на свете.

— Правда, я давно не играл.

Джестер пошел к пианино, а Шерман не спускал с него глаз, надеясь, что тот все же играть не умеет, В комнате громко и яростно загремел «Зимний ветер». После первых бурных аккордов Джестер запнулся, и пальцы его перестали бегать по клавишам.

— В «Зимнем ветре» если собьешься, тогда уж все…

Шерман, ревниво слушавший игру, обрадовался, когда мелодия оборвалась. Джестер яростно заиграл этюд сначала.

— Кончай! — закричал Шерман, но Джестер отчаянно продолжал играть, и громкие звуки заглушали недовольные возгласы Шермана.

— Ну, что ж, довольно прилично, — сказал Шерман после того, как Джестер шумно, но не очень ровно сыграл этюд до конца. — Однако тон у вас неважнецкий.

— Я же вам говорил, что могу сыграть.

— Играть можно по-разному. Лично мне не нравится, как вы играете.

— Я знаю, это не настоящее призвание, но лично мне моя игра доставляет удовольствие.

— Чего нельзя сказать о других.

— А по-моему, джаз у вас лучше получается, чем немецкие лидер.

— В молодости я одно время играл в джазе. Вот когда мы давали жизни! Бикс Байдербек был у нас главный, он играл на золотой трубе.

— Бикс Байдербек? Не может быть!

Шерман стал неловко выпутываться.

— Да нет, его звали Рикс Хейдерхорн. Я-то в общем собирался петь Тристана в Метрополитен-опере, но партия мне не подходила по тембру. В сущности, большинство партий в Метрополитене не подходят для людей моей расы, так что единственная роль, которую я могу с ходу назвать, — это роль Отелло: он ведь был негритянским мавром. Музыка там в общем ничего, но, с другой стороны, его чувства до меня не доходят. Разве можно так сходить с ума из-за какой-то белой женщины? — вот что непонятно. Как я подумаю о Дездемоне… потом о себе… опять о Дездемоне… и о себе… Нет, до меня это не доходит. — И он запел: — «Прощай, покой! Прощай, довольство всем!»

— Вам, наверно, неприятно, что вы не знаете, кто была ваша мать?

— Вот еще! — отмахнулся Шерман, который все свое детство только и делал, что искал мать. Он присматривался к каждой женщине с ласковыми руками и тихим голосом. «Может, это моя мать?» — спрашивал он себя с трепетом, но каждый раз все кончалось разочарованием. — Стоит к этому привыкнуть, и становится все равно. — Он сказал это потому, что никак не мог к этому привыкнуть. — Я очень любил миссис Стивенс, но она мне прямо сказала, что я не ее сын.

— Кто такая миссис Стивенс?

— Дама, у которой я пять лет жил на пансионе. А вот мистер Стивенс меня трахнул.

— Как это — трахнул?

— Изнасиловал, тупица. Он меня изнасиловал, когда мне было одиннадцать лет.

Джестер от ужаса потерял дар речи. Наконец он кое-как выговорил:

— А я не знал, что мальчиков насилуют.

— Почему — меня же изнасиловали.

Джестера, у которого иногда ни с того ни с сего начиналась рвота, вдруг стошнило.

— Прямо на уилтонский ковер! — закричал Шерман и сорвал с себя рубашку, чтобы вытереть ковер. — Возьми на кухне полотенце! — приказал он Джестеру, которого продолжало рвать. — Или убирайся вон!

Джестер, которого продолжало рвать, заковылял к двери. Он посидел на крыльце, пока ему не стало легче, а потом вернулся, чтобы помочь Шерману прибрать в комнате, хотя от запаха рвоты его снова затошнило.

— Я как раз подумал, — сказал он, — раз вы не знаете, кто ваша мать и раз у вас такой голос, может быть, ваша мать — Мариан Андерсон?

Шерман, который впитывал комплименты, как губка, — ведь ему так редко доводилось их слышать — был очень польщен. Сколько он ни разыскивал мать, но Мариан Андерсон ему почему-то не приходила в голову.

— Тосканини сказал, что у нее голос, какой бывает раз в сто лет.

Шерман, которому такое счастье казалось несбыточным, — хотя чем черт не шутит? — хотел поскорее остаться один, чтобы все обдумать как следует и потешиться этой идеей. Он резко переменил тему разговора:

— Когда меня трахнул мистер Стивенс, — Джестер побледнел и проглотил слюну, — я никому несмел об этом сказать. Миссис Стивенс спрашивала, почему я все время задираю мистера Стивенса, но я не мог ей рассказать. Таких вещей дамам не рассказывают, поэтому я и начал заикаться.

— Не понимаю, как вы вообще можете об этом рассказывать.

— Почему, раз это случилось, и мне тогда было только одиннадцать лет…

— Какая дикость, — сказал Джестер, все еще обтиравший чугунного крокодила.

— Завтра попрошу пылесос и почищу ковер, — сказал Шерман, все еще беспокоясь о мебели. Он кинул Джестеру полотенце: — Если вы почувствуете, что опять подступает, настоятельно вас прошу, воспользуйтесь этим полотенцем… А так как я заикался и вечно воевал с мистером Стивенсом, его преподобие Вильсон как-то завел со мной разговор. Сначала он мне не поверил, потому что мистер Стивенс служил дьяконом в церкви, а я любил выдумывать всякую всячину…

— Насчет чего?

— Ну, всякую чепуху. Насчет своей матери. — Он вспомнил о Мариан Андерсон, и ему захотелось, чтобы Джестер поскорее ушел и дал ему возможность хорошенько подумать.

— Вы скоро пойдете домой? — спросил он.

Джестер все еще испытывал острую жалость к Шерману и не понял этого намека.

— А вы когда-нибудь слышали, как Мариан Андерсон поет «Были ли вы там, когда они распинали моего господа?» — спросил он.

— От псалмов я тоже лезу на стенку.

— Что-то вы слишком часто лезете на стенку.

— А вам какое дело?

— Я просто сказал, что люблю, как Мариан Андерсон поет «Были ли вы там, когда они распинали моего господа?», фактически я плачу каждый раз, когда это слушаю…

— Ну и валяйте. Ваше право.

— …фактически почти все псалмы вызывают у меня слезы.

— Лично я не стал бы тратить на них время и силы. Однако Мариан Андерсон потрясающе поет немецкие лидер.

— Я плачу, когда она поет псалмы.

— Ну валяйте.

— У вас странная точка зрения.