Карсон Маккалерс - Часы без стрелок

Судья будто и не слышал его слов.

— Бедный Д. Т., — сказал он, когда перед ним распахнули дверцу машины. — Вот ужас!

Мелон поспешно запер дверь и вернулся в рецептурную.

Теперь он был один. Он уселся в качалку, держа в руках каменный пестик. Пестик был серый, отполированный от долгого употребления. Мелон купил ступку вместе со всем оборудованием аптеки, когда открывал свое дело двадцать лет назад. Раньше аптека принадлежала мистеру Гринлаву — долго же Мелон о нем не вспоминал! После его смерти наследники ее продали. Сколько лет мистер Гринлав проработал этим пестиком? И кто им пользовался раньше?.. Пестик был старый-старый, вечный. Может быть, он сохранился еще со времен индейцев. Да, пестик очень старый, а сколько он еще может прослужить? Камень словно насмехался над Мелоном.

У него начался озноб. Наверно, пробрало сквозняком, хотя сигарный дым неподвижно висел в воздухе. При мысли о старом судье легкая грусть вытеснила из сердца страхи. Он вспомнил Джонни Клэйна и былые дни в Серено. Там он не чувствовал себя чужим — сколько раз он гостил в Серено во время охотничьего сезона, однажды даже там ночевал. Он спал на большой кровати с пологом вместе с Джонни, и в пять часов утра они спустились в кухню — он и сейчас помнит, как пахло икрой, горячими оладьями и мокрой псиной, когда они завтракали перед охотой. Да, он много раз охотился с Джонни Клэйном, его часто приглашали в Серено, был он там и в то воскресенье под рождество, когда Джонни умер. Мисс Мисси тоже туда наезжала, хотя это, в сущности, был охотничий дом для мужчин и мальчишек. А судья, когда он промазывал, что бывало с ним постоянно, жаловался, что там слишком много неба и слишком мало дичи. Серено и в те времена было окутано тайной — а может быть, роскошь всегда кажется таинственной ребенку из бедной семьи? Вспоминая былые дни и думая о судье, каким он стал, о его мудрости, славе и неутешном горе, Мелон чувствовал, что душа его поет от любви, печально и строго, как церковный орган.

Он сидел, уставившись в пестик глазами, блестящими от лихорадки и страха; погруженный в свои мысли, он не слышал, что из подвала доносится какой-то стук. До этой весны он всегда верил в то, что у жизни и смерти есть свой срок и ритм, об этом говорится в библии: трижды по двадцать лет и еще десять. Но теперь он думал о неожиданных смертях. Он вспоминал детей — нарядных и воздушных, как цветы, в обитых атласом гробиках. И ту хорошенькую учительницу пения, которая подавилась рыбьей костью на пикнике и умерла в одночасье. И Джонни Клэйна и всех молодых людей из их города, которые погибли во время первой и последней войн. А сколько их еще было? Сколько? И почему они умерли? Он услышал стук в подвале. Наверно, крыса: на прошлой неделе крыса перевернула бутыль с камедью, и несколько дней внизу стояла такая вонь, что его подручный отказывался работать в подвале. Нет, в смерти нет никакого ритма, разве что ритм крысиных шагов да еще запах разложения. И хорошенькая учительница пения, и белокожая молодая плоть Джонни Клэйна, и воздушные, как цветы, дети — всех их ждали распад и трупная вонь. Он поглядел на пестик и с горечью подумал о том, что только камень нетленен.

Кто-то переступил порог. Мелон вздрогнул и уронил пестик. Перед ним стоял голубоглазый негр и держал в руке что-то блестящее. Мелон снова уставился в горящие глаза, снова почувствовал на себе до жути проницательный взгляд и прочел в глазах негра, что тот знает о его близкой смерти.

— Я их нашел у вас за дверью, — сказал негр.

В глазах у Мелона помутилось от страха, и на миг ему показалось, что в руках у негра разрезной нож доктора Хейдена, но потом он разглядел, что это связка ключей на серебряном кольце.

— Они не мои, — сказал Мелон.

— Здесь были судья Клэйн и его мальчик. Может, это их ключи. — Негр бросил ключи на стол. Потом он поднял пестик и подал его Мелону.

— Очень признателен, — сказал тот. — Я справлюсь насчет ключей.

Парень ушел. Мелон посмотрел, как он беспечно пересекает улицу, и передернулся от ненависти и отвращения.

Он сидел с пестиком в руке — у него еще хватило здравого смысла удивиться тем непривычным чувствам, которые бушевали в его когда-то незлобивой душе. Его раздирали любовь и ненависть, но что он любит и что ненавидит, он понимал весьма смутно. Он впервые осознал, что смерть близка. Но ужас, который его душил, внушала ему не смерть, а та загадочная драма, которая разыгрывалась вокруг, хотя он и сам не знал, что это за драма. Он с ужасом спрашивал себя, что произойдет в те месяцы — и сколько их будет? — каждый из которых ревниво урезает отпущенные ему дни. Он был человеком, который смотрит на часы без стрелок.

Вот он, мерный ритм крысиных шагов.

— Отче, отче, помилуй меня, — вслух произнес Мелон. Но его отец был мертв уже много лет.

Когда зазвонил телефон, Мелон признался жене, что он болен, и попросил заехать за ним в аптеку и отвезти домой на машине. Потом он снова сел, словно для самоутешения поглаживая каменный пестик, и стал ждать.

Судья обедал по старинке рано, и в воскресенье обед подавался в два часа дня. Перед тем как позвонить к обеду, кухарка Верили распахнула в столовой ставни, затворенные с утра от жары. Летний зной ворвался в окна — за ними лежала выжженная лужайка, окаймленная головокружительно ярким цветочным бордюром. Несколько вязов темнели в недвижном воздухе на фоне яркого и словно лакированного послеполуденного неба. Первым отозвался на звонок пес Джестера; он медленно улегся под стол и скрылся под длинной камчатой скатертью. Потом появился Джестер и, встав за стулом деда, стал поджидать его прихода. Когда старый судья вошел, Джестер заботливо его усадил и занял свое место. Обед начался, как обычно: на первое был, как всегда, овощной суп. К супу подавали бисквит и кукурузные палочки. Старый судья ел с жадностью, запивая куски хлеба пахтой, Джестер проглотил только несколько ложек горячего супа — он пил ледяной чай, то и дело прижимая холодный стакан к щеке и ко лбу. По обычаю во время первого не разговаривали, если не считать остроты, которую судья произносил каждое воскресенье: «Уж они верили, верили, что войдут в царствие небесное…» К этому он добавлял всегдашнюю шуточку:

— И войдут, если будут так хорошо готовить, как Верили.

Верили только поджала лиловатые морщинистые губы.

— Мелон всегда был одним из самых верных моих избирателей и приверженцев, — сказал судья, когда подали курицу и Джестер встал, чтобы ее разрезать. — Возьми себе печенку, сынок, тебе хотя бы раз в неделю надо есть печенку.

— Хорошо, дед.

Поначалу обед шел, как обычно, в полном соответствии с распорядком этого дома. Но потом вдруг возник непонятный разлад: покой был нарушен, словно между ними произошла немая стычка. В ту минуту ни старый судья, ни его внук не осознали того, что случилось, но к концу долгой и вполне обыденной трапезы в душной столовой оба они почувствовали какую-то перемену: что-то непоправимо испортило их отношения и они уже никогда не будут прежними.