Ян Костргун - Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

Хотя вахтер не спал, Пекару удалось привести его в замешательство — ибо кто же на этом свете без греха — и беспрепятственно проникнуть внутрь. Вступление в храм искусства было бы похоже на триумфальное, если бы не патерностер [78] Непрерывно работающий лифт. , где у Пекара с козой не обошлось без некоторых затруднений.

— Меня ничто не остановит, — твердит Пекар, подобный грозовой туче, — даже красный свет на дверях, я же не автомобилист, чтобы дожидаться зеленого.

Э-ге-ге, телестудия-то отличается от кино, как небо от земли! Здесь, в помещениях бывшего «Татра-банка», не заскулишь от одиночества, скорее наоборот. Даже в кабине патерностера. В коридорах народ кишмя кишит, а у кассы — тем более. Длинная очередь змеится до крутой лестницы. Ох, и весело же, атмосфера творческая, а отдел можешь выбрать себе по вкусу, каждый полон жизнеспособных, бодрых людей. А этот шум, этот шум, клокотание жизни в самой что ни на есть чистейшей форме. В самой чистой, поистине телевизионной форме.

Пекар заколебался перед таким выбором, но тут же воспрянул и решительно вошел в первую комнату, отмеченную красным светом.

Он оказался в отделе, обставленном со спартанской скромностью и целесообразностью. Ничто из обстановки не помогло бы определить, какой сорт людей тут обитает.

Грубые столы из прессованного дерева много чего могли бы порассказать, их многократно перечеркнутые инвентарные номера принадлежат истории и свидетельствуют о былых реорганизациях и инвентаризациях. Черные канцелярские папки на металлическом шкафу наводят на мрачные мысли, как ботинки покойника, но это действует только на случайного посетителя. Пепел от сигарет здесь стряхивается в металлические коробки из-под пленок, как и в прочих помещениях. Всюду царит дух временности, словно все здесь на пороге переселения, впрочем, так оно и есть. Только ожидают его сотрудники уже не один год. Иногда кто-нибудь из новеньких пытается как-то украсить свое рабочее место, но это жалкие попытки. Вода в вазочке на стене и вьющееся растение «дикий Янко» уже давно высохли, а на окне под слоем пыли с трудом шепелявит «тещин язык». Открытки на стене выцвели от солнца, свернулись и по одной незаметно покидают свои места. Фотографии под стеклами на столах завалены куда более важными графиками передач и прочими графиками.

От плакатика с надписью какого-то остряка-самоучки «не садись, место рискованное» пооторвали уголки те, кому во время телефонного разговора понадобилось записать нужный помер. Под батареей виднеются кипятильник и электроплитка — предметы постоянной войны с электриками, которые утверждают, что от этих электроприборов перегорают пробки, но так говорят в любой канцелярии, будто людям нельзя сварить себе кофе.

Странно, никто не ставит Пекару в вину его своевольного прихода, хотя кто-то неприязненно ворчит:

— Его здесь нет!

А кто-то другой, тоже неприязненно, добавляет:

— Никого здесь нет!

Такое впечатление, что обитатели этой комнаты готовятся к тотальному отступлению, что здесь царит атмосфера пораженчества, может быть, даже покорности, за которым последует беспорядочное бегство.

Вот невысокий кряжистый и сердитый человек равнодушно, словно брезгуя, сидит на стуле и стучит кончиком карандаша по столу, явно портя свое орудие производства, свое оружие.

Из-за следующего стола слышится вздох: это расторопный холерик с тонкой петушиной шеей притянул к себе корзину для бумаг и вытрясает содержимое ящиков — уничтожает компрометирующие и прочие материалы. Пекар не удивился бы, если бы он вдруг начал заглатывать бюллетень «Только для служебного пользования» или сжевал гектографированный протокол. Но среди компрометирующих и прочих материалов вдруг неведомо откуда начали появляться недоеденная булка с маслом, сетка для волос и заляпанные грязью кеды.

Из ванной комнаты, которая служит архивом, выходит очень сердитая секретарша, перебрасывая из руки в руку бумаги, будто тасует карты, — типичное небесное созданье в плохом настроении.

Звонит телефон, но никто не проявляет стремления поднять трубку. Наконец после долгих раздумий ее брезгливо поднимает карандашом тот, заносчивый.

— Сапоги? Конечно, хотели, но триста пар. Как видно, не знаете цифры… Не суть важно, образование можно всегда пополнить… — и, вешая трубку, которая до сих пор отважно балансировала на карандаше, усмехается коллеге: — Совсем как в нехорошем анекдоте — тридцать пар.

— Зачем ты говоришь это мне, — торопливо возражает производящий уборку, засунув голову в ящик стола, откуда он только что выудил капюшон дождевика, — Меня это не касается. Мне все равно, пусть хоть поубивают друг друга…

Ругань и оскорбления — самый подходящий момент, когда человек может незаметно включиться в разговор, и Карол Пекар своевременно использует подвернувшийся случай.

— Человеку приходится самому следить за всем, нельзя положиться ни на кого… — вставляет он убедительно.

— Вечно карауль, каждый пустяк, любую ерундовину! — дополняет его владелец карандаша.

Холерик тоже не отстает.

— Напрасно стараешься сделать доброе дело, эта шайка все равно его саботирует! Принимают одну бездарь, можно подумать, будто они их специально ищут!

— Всюду одно и то же! — убеждает их Пекар.

— Хуже, чем у нас, быть не может, — возражает секретарша. — Такого я даже представить себе не могу. Держу пари на что угодно!

Наблюдая, как она тасует бумаги, Пекар решил, что она профессиональный азартный игрок. Предложенное пари только усилило это подозрение.

С ней пари он не держал бы ни за что на свете.

— Все время чего-то не хватает, что-то срывается. Один раз подведет техника, машина, другой раз люди… — стучит карандашом по столу заносчивый. — Иногда сам удивляешься, что еще не свихнулся!

— Не волнуйся, когда-нибудь все встретимся в сумасшедшем доме, — успокаивает его предусмотрительный холерик и вынимает из ящика что-то вроде пудреницы, а на самом деле это детская игра в футбол, принцип которой состоит в том, что надо загнать маленький шарик в отверстие за спиной вратаря. Если учесть его холерический характер, можно считать, что игра попала не в те руки, — трудно поверить, что ее владелец забил хотя бы один гол.

Когда сотрудники излили жалобы друг другу, на душе у них полегчало, и в отделе воцарилось настроение на несколько децибелов более радостное. Даже тот, с карандашом, для вида открыл ближайшую папку и начал перебирать какие-то статьи, будто хотел убедиться, что еще не забыл, как это делается.

— А сапоги?

— Я везде пробовал. В комиссионке, в ансамбле «Лучница», в конноспортивном клубе «Жижка», в антикварном магазине и Доме просвещения…