Мирослав Рафай - Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

Первоначально я хотел заскочить днем к Колману, потолковать насчет развода, но, к удивлению моему, он позвонил сам, как раз когда я, открыв дверцу шкафа, вытягивал оттуда свои старые брюки. Колман шумно дышал — я знал, что по утрам он делает зарядку с гантелями, — и хотел, чтобы я одолжил ему Паскаля, хотя звонил, понятно, не за этим. Договорились встретиться в пять часов в «Славии». Я допил в кухне чай, взял недочитанную газету и пошел к автобусу.

Когда въехали на Страгов [13] Холм в Праге. , оглянулся на город. Над Виноградами сбились серые барашки облаков. Сегодня можно было ждать и снега. Я любил снег. И физическую работу на воздухе. При ней хорошо думалось… Дед приготовил мне картофельное рагу к обеду. Говорили мы мало. Дед у меня худой, высокий и страдает астмой. Читает много книг о путешествиях и любит их обсуждать со мной. Но в тот день обсуждения не клеились — голова у меня была занята Ладеной. Мне представлялось, что в дальнейшем, если мы еще станем встречаться, между нами будет непреодолимая преграда всяких недомолвок, и, сколько ни раздумывал на эту тему, ничего существенного не придумал. Решил я показать Ладене, что не так уж меня все это волнует, чтобы названивать ей каждый день, и, забрав утром лыжи, двинуться с какой-нибудь компанией в горы на субботу и воскресенье. «Почему нет?» — спрашивал я себя. Серьезные шаги я никогда не совершал самостоятельно — почему и на этот раз не пустить все на самотек? Главная проблема моей жизни — в неумении что-то отстоять. Ведь это папа хотел, чтоб я занялся историей, и говорил, что только к ней у меня склонность. Судил же он так по оценкам, которые мне ставили в выпускном классе, а у меня, возможно, были склонности и к медицине и, уж во всяком случае, к юриспруденции, я хотел стать судьей, прочел кучу брошюр на эту тему — мог бы представить папе целый список — и все-таки, когда дома обсуждали, в какой вуз подавать мне документы, не сказал о том ни слова. Возможно потому, что страшно накачался тогда аспирином… Только боюсь, что дело тут не в затянувшемся ОРЗ, и, будь я даже в самой лучшей форме, я все равно не смог бы противостоять отцу.

В два часа к деду зашел старик пан Духонь, а к трем я успел уложить уголь, навел блеск во всем доме и нагулял волчий аппетит. Пыль у меня была даже в ушах. Так что сначала я отмылся под душем, вычистил грязь из-под ногтей, причесал мокрые волосы и навернул две тарелки рагу, а уж тогда пошел прощаться с дедом и паном Духонем, которые почти не обратили на меня внимания — так были заняты партией в шахматы. Дед мой проигрывал — и молча протянул мне руку. Я поехал в «Славию».

Как только у Национального театра слез с трамвая, напоролся на одну девчонку из нашего подъезда. Мы по неделям с ней не попадаемся друг другу на глаза, но если я куда-нибудь спешу или вообще не в настроении разговаривать, то обязательно столкнусь с ней чуть ли не нос к носу — как нарочно. Я ей сказал: «Привет!» Она ответила и тут же стала спрашивать, заметил ли я ее новое кольцо (и что эти девчонки думают: в подзорную трубу, что ли, я смотрю людям на пальцы), и стала приставать, чтоб я его померил. К счастью, я куда-то задевал свое «обручальное», а то Милина — так зовут девчонку — могла бы разнести по дому какую-нибудь басню. Я ей сказал, что сдал за пятый семестр все экзамены и был ужасно занят, и она этому страшно удивилась. Она, мне кажется, способна удивляться по любому поводу. Впрочем, руки у Милины правда недурны. Ничего в ней такого нет, только вот эти узкие мягкие ладони. И тонкие пальчики. Сказал еще, что завтра еду в горы, что до начала лекций целая неделя, сказал, что как-нибудь к ним, на второй этаж, зайду, и побежал в кафе.

На десять минут опоздал — а Колмана там не было. Я прошел в самый конец зала, в нишу, где обычно собиралась наша компания (сидело тут несколько посторонних, свободных столиков, однако, было много), и занял место у окна, откуда открывается вид на Градчаны. Попросил кофе и, откинувшись на мягком кресле, стал смотреть на освещенный город. Это я делал и в другие дни, но россыпь огоньков, мерцающих в темной глуби Петршина [14] Холм в Праге. , сегодня показалась мне особенно красивой. Представилось, как будет весной, когда все зацветет в старинном парке, возле Махи [15] Имеется в виду памятник известному чешскому поэту-романтику Карелу Гинеку Махе (1810—1836). … Тут позади меня раздался возглас:

— Отлично… Он уже пришел!

Это был Ченька Колман, и обращался он наполовину ко мне, наполовину к какой-то деве. Не знаю, для чего он притащил с собой постороннюю девчонку, когда мы собирались с ним серьезно обсудить вопрос развода. Девчонка была никакая. Шатенка, с влажными от снега волосами, и на ней сплошь наверчено было все вязаное — шарф, свитер, брюки…

Он нас представил.

Фамилия ее была Лепешицкая, и еще до того, как они сели, Ченек мне сказал:

— Когда у тебя будет время — посмотри…

И сунул в руку мне два сложенных листка. Потом подсел вплотную к Лепешицкой, вытянул ноги под столом и объявил:

— Ну как чудесно, что я тебя вижу!

Будто рассчитывал увидеть что-нибудь другое.

Сначала мы поговорили об Ондроушеке, я Ченьке рассказал, какой это, оказывается, мировой мужик. Ченька, разумеется, со мной не согласился, буркнул:

— А ты бы знал его, как я!..

Но мы, те, кто ходил к Ондроушеку на семинар, знали его получше Колмана. Потом он начал говорить, что собирает у себя на даче какую-то компанию — просто выкобенивался перед Лепешицкой до невыносимости. Я смолчал, закурил сигарету и своим видом Ченьке показал, что договаривался с ним о встрече по другому поводу — не для того, во всяком случае, чтоб я мог лицезреть его замотанную в шарфы девицу, которая была не в моем вкусе. Не знаю, понял он это или не понял, но только через четверть часа бесполезной болтовни перешел наконец к делу.

— Послушай, где ты откопал эту худышку? — сказал он.

Я в первый момент подумал, что это он о Милине, и подивился мысленно, как мала Прага, но он имел в виду Ладену.

— Ты обратил внимание, какой у нее вид?

— Какой? — сделал я недоумевающее лицо и посмотрел довольно сухо на его подругу, завернутую в шерсть, как в кокон.

— Какой? — спросил я еще раз.

— Воинственный!

«Вот глупость-то», — подумал я, но промолчал. Просто дал понять, что в таком духе обсуждать Ладену не намерен. До Колмана, конечно, не дошло:

— Тебе не кажется?

— Нет, — возразил я без особого энтузиазма.

Колман задумчиво кивнул, словно все мысли и соображения высказывал ради меня одного, а потом добавил:

— Вряд ли она обрадуется, когда мы подадим в суд заявление. Воображаю, какую закатит сцену…

— То ли закатит, то ли не закатит, — сказал я и опять уставился на его деву. К счастью, она, взяв сумочку, поднялась.