Мирослав Рафай - Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

— Постой, а где же фреза?

— Зедник уже выехал, у него ведь скорость поменьше.

Кто-то высунулся из кабины, позвал. Я подошел.

— Зборжил! — окликнули меня. — Садитесь с нами! Вы ведь едете?

— Еду, Илона.

— Тогда залезайте!

Я забрался в кабину, Бальцар влез с другой стороны, посигналил и двинулся.

— Закройте дверь, в бога!.. — вдруг гаркнул он. — Нечего выстуживать кабину!

Он переключил на вторую скорость и неторопливо выехал из ворот. «Татра» спокойно покатилась по расчищенным городским улицам. Мотор работал ровно, оглушительно, подавая в кабину теплый воздух. Бальцар перевел на третью скорость, шум стал тише. Жужжала печка, мир казался чудесным, как картинка на эмалированной кастрюле. Снег налипал на ветровое стекло, щетки с трудом сдвигали его в стороны, но навстречу летели все новые и новые хлопья, слепили стекло.

Бальцар остановил машину, брызнул снаружи глицерином на стекло, снова включил «дворники». Снег превратился в кашу, резиновые полоски щеток застревали, вязли.

Остались позади последние дома города. Облысевшие деревья в садах накрылись снеговыми шапками. И от этого словно глубже вросли в землю. Деревья приняли странную форму — огромные, неправильные шары. В конусах желтого света фар лежали плоские поля, распростершись ниц перед бураном. Утомленные, они дремали, тяжело дыша под бременем, навалившимся им на грудь.

Дорога шла в гору, но горизонт не расширялся. Хмурые поля сливались с хмурым небом. Нас вели придорожные вехи и деревянные, выкрашенные в красный цвет шесты, которые мы вкопали по обочинам для ориентировки на случай заносов. Дорога всползала выше и выше. В сущности, шоссе от Дроздова к Броду все время идет на подъем. Брод лежит на четыреста метров выше Дроздова, и по дороге приходится проезжать триста тридцать три крутых поворота. Половина пути лесом, и это единственная выгода, да и то относительная: зимой простому смертному надо быть готовым к тому, что, заехав в лес, он может не выбраться из него до гробовой доски, вернее, до весенней оттепели, если только его не вытащат наши струги: у въезда в лес и у выезда из него наметает двухметровые сугробы.

Покрутившись по склонам холмов, дорога выбралась на ровное место и пошла лесом к цели нашей экспедиции — городу Броду.

— Это Илона позволила тебе взять меня?

— Чего ей позволять? Машина моя. Вряд ли она и сама-то рада, что едет. Или не так, Илона?

— Держись левей, миленький, а то в кювете застрянешь вместе со стругом.

Выезжая из Дроздова, Бальцар опустил нож струга, гидравлический механизм удерживал нож на пять рисок над уровнем земли, нож срезал заносы, снежные языки, поднимая позади грузовика белую мглу. Струг работал как зверь, отбрасывал снег, на полной скорости вскидывал его кверху, наносил ему удары, раны… Мы пропахивали снег, как лодка волны, оставляя за собой взбаламученные снежные вихри.

— Жми, Бальцар, первым идешь! Нам, правда, хуже: первыми подставляем себя снегу и ветру, но надо же кому-то взять на себя самое трудное, — подбодрила водителя Илона, и голос у нее был суровый, грубоватый, такой же колючий, как ледяные иголочки, вихрящиеся вокруг тяжелой машины.

Она глянула на меня. В желтоватой полутьме я видел ее глаза — пытливые, изучающие. Но не было в них никакого обещания, просто она повернулась и посмотрела мне в лицо, которое от этого чуть заметно дрогнуло.

Белая равнина уходила в темную даль. Выплыли из мрака тусклые огоньки, побежали заборы, несколько крыш, заваленных снегом, заметенная деревенская площадь. Ледяное чудовище — зима — ежесекундно меняло свой облик.

— Два мужика, оба водители! Не страшно, если воткнемся в сугроб, с дороги съедем. Жми, Бальцар, блесни перед начальником! Скорее в Брод…

«Татра» — тяжелый грузовик, пятнадцать тонн вместе со щебнем, и все же на поворотах нас то и дело слегка заносило, а на подъемах колеса временами пробуксовывали.

— Радковице, — назвал я тусклые огоньки, мимо которых мы проезжали.

Наша «татра» прогрохотала между низенькими домиками, швыряя им в окна кучи снега, затем крутой поворот возле замерзшего пруда — поворот этот скорее угадывался — вывел нас к возвышенности, поросшей сосновым бором, самым красивым, какой я когда-нибудь видел. Распластанные на плоской возвышенности поля спали.

— Спешить надо, — изрек после долгого молчания Бальцар. — Напа́дает еще снегу — неделю будем добираться до Брода. Илона, погляди-ка, где там канава, не съехать бы!

— Не могу. У двери Зборжил сидит. Зборжил, следите-ка вы за дорогой, поломайте глаза! Только, чего доброго, косить не начните!

— Не бойся, Илона.

— А то косить вам не к лицу… И следите, чтоб водитель не заснул. Это тоже входит в обязанности напарника. А застрянем — моментально выскакивайте. Лопата в кузове. Набросайте под колеса щебню. Это тоже моя обязанность.

— Не может быть!

— Потом надо вытащить трос и привязать его к ближайшему дереву, чтоб выдернуть машину из канавы.

— И это? А что еще?

— Еще много чего, когда вокруг такая свистопляска! — Она кивнула на окно, за которым валом валили мириады белых хлопьев.

— Как сто тысяч взбесившихся экспрессов, — спокойно вымолвил Бальцар; он еле заметно поворачивал баранку, маневрируя тяжелой, неуклюжей машиной. — Я уже сто лет со стругом катаюсь. Бывало, по трое с половиной суток без смены. Вываливался из кабины, отравленный вонью от солярки. Никак не смоешь, въедается в кожу, прямо отрава. Так-то.

— Вот парень, а? — похвалила Илона, прижалась к нему; Бальцар глянул ей прямо в глаза, и она отодвинулась.

— Потому и нужен напарник. Напарник необходим, как соль.

Илона выпрямилась.

— Славный ты парень, Войта. Значит, я тебе нужна, как соль? — Она засмеялась.

— Как соль!

— Это хорошо ты сказал, — тихо промолвил я, но слова мои утонули в реве мотора, в перестуке колес и шестерен.

— Такого мне еще никто не говорил. Вы говорили такое девушкам, а, Зборжил?

Она потянулась к щитку, длинными пальцами пошарила в поисках кожаного портсигара. Я подал ей пачку из кармашка под щитком.

— Нет, Илона. Но если хочешь знать, ты действительно нужна Бальцару, как соль. Не обойдется он без тебя, как ни верти.

Она глубоко затянулась, стряхнула пепел, задумчиво прикусила губу.

— Ладно. Я — соль для Войты Бальцара. Да будет так.

И судорожно рассмеялась. Бальцар отвел глаза от расчищенного полукруга на ветровом стекле, восхищенно и с любопытством глянул на Илону, растянул губы — в этой мертвенной полутьме улыбка его прямо-таки сияла. Он подмигнул мне, опять посмотрел на Илону и снова на меня.

— Под вашим сиденьем, Зборжил, фляжечка лежит. Не желаете?

Я нащупал фляжку и, ни слова не говоря, хватил глоток. Тотчас исчезло гложущее чувство горечи, сидевшее где-то внутри, его смыло первым же глотком. Теперь я вполне спокойно мог думать, что в следующий раз поеду не с Бальцаром. Сяду к Досталу или к Зеднику, чью фрезу мы еще не догнали.