Мирослав Рафай - Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

Она встала, ласково провела рукой по моему лицу. Будто прощалась. Странное это было прощание. Илона водила по моему лицу кончиками пальцев, переливая в меня чувство, сильное, сладкое и — целомудренное.

— Пойду я, — сказала она.

Постояла еще в дверях. Подмигнула ободряюще, кивнула. И вышла.

Я опустился на стул, уставившись в слепое окно. В голове стучало, этот стук на время заглушил вой воздушных масс, обрушившихся на дом.

Илона могла быть моей, твердил я себе, могла быть моей Илона… Она правду говорила. Любит она меня. Достаточно одного моего намека, и она пойдет за мной. Пойдет куда угодно. Мягкая и покорная. Бархатная, молочно-белая, ласковая, шелковая Илона…

— Ты не похожа на других, — сказал я ей вслед. — Ты могла бы жить радостно и счастливо — по людской мерке, но ты-то смотришь на жизнь иными глазами…

Было без скольких-то минут четыре, когда я окончательно очухался от всего этого. Надо мной стоял Обадал и хлопал меня по плечу.

Я вышел из дому. Небо прочистилось. Мороз обжигал лицо, ветер улегся, но погода переменчива, в любой момент все могло начаться сызнова. Я хранил ледяное спокойствие. Во дворе — гигантские сугробы. А что же творится в горах, севернее! Кашляли во сне люди. В трескучем воздухе вилась снежная пыль, будто темные вершины гор слали свой привет съежившимся от стужи звездам.

Вдали вспыхнула пара огней, свет приближался. Среди мрака и одиночества огни будто согревали мою угнетенную душу. Это Достал, никто другой! Брошенный на произвол стихий — выдержал!

Скрипнула дверь, выглянул, щурясь, Обадал.

— Павличек на проводе, скорей!

Первые же слова Павличека окончательно привели меня в чувство.

— Тут у нас товарищ директор хочет говорить с вами. Передаю трубку!

В конторе было сильно натоплено, от печи веяло жаром. Обадал прикрутил форсунку, языки огня опали. Потом он вышел, обмел снаружи снег с окон. Вернулся, распахнул обе рамы. Сквозняком сбросило на пол бумаги со стола. Дым клубами повалил из окон. В комнату моментально ворвался холод. Сначала это было приятно.

— Здоро́во, Зборжил! — раздалось в трубке.

Обадал присел на краешек стула, показал на свои часы, обронив:

— Приятного разговора.

— Здорово, Зборжил! — повторил Смолин: на его первое приветствие я не ответил.

— Вам того же, — буркнул я наконец.

— Что новенького? Звонил секретарь районного Национального комитета.

— Я тоже с ним говорил. По-хорошему. Он единственный осведомился, не мешает ли нам погода.

— Рад слышать. А что дальше? Как дорога, черт возьми?!

— Достал еще не вернулся — я послал его на разведку.

Смолин, видно, с трудом перевел дух. Помолчал.

— На разведку? Да он наверняка застрял! Господи, как ты можешь рисковать людьми? Послать в такую вьюгу одну машину!

— Двадцать лет так делаем.

— Поднимай людей. За ним! Не мешкай! И так три часа опоздания. Потрудись взять в толк!..

— Минутку, — сказал я, передал трубку Обадалу и вышел во двор.

Услышал скрип шагов — подходил Достал. Он сказал, что здесь ветер стих, а в горах снег валит по-прежнему. Этого мне было достаточно.

— Правильно, — вернувшись, продолжал я разговор по телефону, — два часа опоздания по вине диспетчеров. И еще час, — добавил я, — людям необходим отдых. Сколько ночей не спали! Подменить-то некем. Ночная смена попросту не добралась до нас. Не ходят ни автобусы, ни поезда — ничего. А крыльев у людей нет.

— Действуй, как считаешь нужным! Но свое распоряжение я велю занести в дневник!

— Твое право. Людей я подниму через… тринадцать минут.

Через тринадцать минут истекал час, который мы милостиво подарили людям.

— Пожалуйста, как угодно. Далее. Я, по твоему выражению, не скликаю никакого совещания. Стало быть, если я правильно понял, помощь тебе не нужна. А мы могли бы дать совет, достать что-нибудь, подослать пару машин… Утром я убываю в командировку. На весь день!

— Ты прекрасно знаешь, какой толк от этих совещаний. Ведется протокол о том, как мы судим-рядим, чем помочь да как улучшить. А проку все равно никакого. Так уж лучше вовсе ничего, директор! До свиданья.

— Как? — обиженно переспросил Смолин. — А, ну ладно… — Положил трубку.

Вошла уборщица, мигом подмела пол. Принесла чаю. Обадал вытащил бутылку, плеснул мне в чашку сливовицы.

— Что я должен делать? — спросил Обадал.

— Оставайся здесь и всем говори, что в Рудной мы будем к полудню. А того обмороженного отправь все-таки в Дроздов. Через полчаса звякнешь в механический, пускай шлют запасной струг из Стритежа. Надо на всякий случай проутюжить дорогу от Дроздова.

Я еще минутку посидел в конторе, в человеческой обстановке. На стене календарь с цветными фотографиями идиллических пейзажей, на шкафу в углу глиняная ваза с еловой веткой, на которой еще болтались остатки мишуры. Память о рождестве. Большая доска — метр на метр — с фамилиями работников участка. Два диплома на имя Обадала, вид на Брод — дома-коробочки, широкая крыша школы. Там где-то, на окраине этого городка, чуть дальше Национального комитета, рисовались темные очертания предгорий, а еще дальше — более светлая гряда гор.

— Буди людей, Обадал. Уверен, все уже свежи, как рыбки в проточной воде. Теперь дело пойдет! Да, позвони еще метеорологам насчет сводки. Разбросаем сугробы в мелкую пыль!

— Хорошо бы, — буркнул Обадал. — А то прежние заносы уже до кабин достают.

— Через час вышлешь грузовики со смесью.

— Сделаю.

— Достал, как дорога в предгорьях?

— Собачья. Кабы не двухметровые шесты — от поля не отличишь. Кое-где даже деревья занесло. Обратно ехал задним ходом, как нищий тащился. Только в лесу и развернулся. Ветер улегся, а снег все сыплет.

Обадал сложил руки и чуть ли не благоговейным тоном воскликнул:

— Ветер утих, сволочь! Слава богу!

— Начнем. Ты, Достал, останешься здесь, сосни часок. Потом догонишь нас. Впереди пойдет фреза, за ней, уступом, по обе стороны — струги. Стругами будем раздвигать стенки туннеля, который проделает фреза. Два струга у тебя, Обадал, да два мы пригнали. Еще запасной из Стритежа. Сила! Если что, дам знать. Записывай все.

Снова загудело по дому, поднялся ветер, захлопал дверьми. Вьюга не сдавалась.

Люди потянулись через двор к грузовикам. Зарокотали мощные моторы. Сыпался снег. Небо пустое и темное, звезды исчезли.

Наконец двинулись — как военная колонна, неторопливо, трезво. Снег залеплял фары. Мы осторожно ползли вперед, похожие на грузных жуков, самые тяжелые на свете струги рвали скопления нежнейших снежных хлопьев, какие когда-либо покрывали земной шарик.

Идущий впереди Зедник скрылся из виду. Раструб с правой стороны его машины непрерывно извергал к небу мощные фонтаны снега. В ста метрах позади фрезы двигался Бальцар с Илоной, еще дальше, метрах в пятидесяти, — вторая старая «татра» со стругом. Я подсел в ее кабину. Водитель Райнох, обняв баранку, мусолил в уголке рта неизменную сигарету. Я устроился между ним и его напарником Згарбой. Навалившись на дверцу, Згарба опустил стекло.