Нада Габорович - Голосую за любовь

— Ты ошибаешься. Он самое настоящее продажное дерьмо. — Эй, Суля! — она обернулась к мальчишке. — Может, ты только для того и на свет уродился, чтобы всем гадить? — Она засмеялась, но коротко и как-то принужденно, и я понял, что она боится.

Мальчишка не отвечал, но по-прежнему плелся за нами. У меня в сумке вместо книг сидела Грета. Сегодня книги не требовались, потому что был последний день учебы, а Грета на уроках вела себя спокойно, хотя с трудом переносила мел. Запах мела для нее был, думаю, хуже чумы!

Учителя говорили, что с окончанием этого класса завершается один из значительных этапов нашей жизни и нашей учебы, что через два года мы будем уже выпускниками. Наверное, что-то в подобном роде они говорили и Рашиде, и Весне. Это была их обычная песенка. Я думаю, разбуди меня среди ночи, я мог бы повторить ее слово в слово.

— Ты пойдешь в гимназию, Рашида? — спросил я ее, потому что в этом году она заканчивала обязательную для всех восьмилетку. Удивленно взглянув на меня, Рашида ответила, что еще не знает: отец собирается отправить ее в какое-нибудь профессионально-техническое училище, потому что там платят стипендию. — А ты, как ты сама-то думаешь, Рашида?

— Ничего не думаю. Мы же с тобой на днях махнем отсюда. На островах Южного моря нет профтехучилищ и тому подобных чудес. Если правда то, что ты рассказывал. Мужчины и женщины ходят там нагишом, а на деревьях растут кокосовые орехи. Я умею отлично лазить по деревьям, и уж с голоду-то мы не умрем.

— Я тоже не боюсь голода, хотя сейчас ужасно хочу есть: Станика выгнала меня сегодня утром без завтрака.

— Мог бы сходить и попросить денег у матери. Все ж таки она тебя родила, Слободан!

— Родила на свое несчастье, Рашида. Ты знаешь, какое сегодня число? Первого она дала мне две тысячи и теперь, поди-ка, ломает голову, как бы выкрутиться, чтобы это не всплыло. Ты понятия не имеешь, до чего тут у нас некоторые гады трясутся над каждой копейкой!

Я снова увидел перед собой маму, увидел страх, застывший в ее глазах, во всем ее лице, когда она смотрела на меня и товарища директора, стоящих друг против друга, увидел, как она задрожала, словно больная малярией или чем-то в этом роде. Для чего мы только рождаемся, боже мой, зачем мы вообще рождаемся?

— Дай мне слово, Рашида, что, если у нас будут дети, ты не навесишь им на шею какого-нибудь товарища директора! Обещай, что никогда такого не сделаешь, Рашида! — Я обнял ее за плечи и, несмотря на всех этих сопляков, привлек к себе. — Обещай, Рашида! — Я прижался лицом к ее щеке, от которой пахло свежим ржаным хлебом, персиками, светлой радостью детства, и какое-то спокойствие разлилось по всему телу, хотя она сказала: «Какой же ты дурак!» Потом мы пошли дальше, не разжимая рук, но тут в сумке завозилась Грета.

— Чего тебе? — сказал я, расстегнув сумку. Грета высунула свою бронзовую голову из-под панциря и посмотрела на меня дурными глазами, светлыми и подвижными, похожими на хорошо отшлифованные шарикоподшипники.

— Эй, Сулейман! — сказала Рашида, но мальчик быстро отскочил к дереву, впрочем, не слишком толстому для того, чтоб он за ним спрятался.

На Тису устремлялись толпы людей, и вся дорога была забита машинами и велосипедистами.

— Как закончил, Слободан? — спросил меня техник с завода товарища директора, моего отчима. — Можешь летом поработать у нас на заводе. Дело всегда сыщется, а все же худо-бедно заработаешь.

Он некоторое время шел рядом с нами. Его пеструю рубаху видно было за два километра. Ему еще, вероятно, не было известно, что мы с Тимотием находимся в состоянии войны. Вероятно, он единственный в Каранове еще не знал об этом. Я сказал, что сейчас рано строить какие-либо планы на лето: табели еще не выдали, мы их получим только в воскресенье. Как всегда, устроят торжественное вручение. Будут и песни, и хоровые декламации, и цветы, и трогательные речи, и слезы, и улыбки, и прочие всевозможные глупости. Учителя станут рассказывать о том, что ждет нас в жизни, а позже, дома, родители продолжат эту тему, но только с более конкретными предложениями. Я уже имел счастье не раз слышать от Станики, что сгожусь разве что в подмастерья, если буду продолжать вести себя так, как начал, и т. д., и т. п., что я не знаю жизни, потому что никогда не должен был бороться за кусок хлеба; кабы, мол, разносил по утрам газеты или молоко, все воспринимал бы несколько иначе. Если еще раз начнут жевать эту жвачку, скажем, что готовы разносить газеты и молоко! — потрепал я самого себя по плечу и улыбнулся, как это делал один заморыш в женском облике, который два года назад, сам не зная каким образом, угодил в сети нашего Влады.

— Хмыкаешь, будто идиот! — сказала Рашида и снова крикнула: — Эй, Сулейман!

Но этот гаденыш сделал вид, что не слышит.

— Ты отстанешь от нас, если я тебе дам пятьдесят динаров? — сказал я, вынув из кармана монету. Он сделал несколько шагов. — Да или нет?

Мальчишка вроде был согласен.

— Положи вон туда, и уходите.

Он указал на каменную ограду Исайиного дома, опасаясь, вероятно, подойти слишком близко, чтобы не получить затрещину. В глубине души я колебался, дать ли ему по морде или бросить деньги, но Рашида сказала, что иначе, как за пятьдесят динаров, мы от него сегодня не отделаемся. И это решило дело. Мы положили деньги на забор и пошли к берегу.

— А я все равно расскажу папе! — крикнул пацан, схватив деньги, и припустил в сторону города.

— В таком случае останешься без ушей! — крикнула Рашида, но я сомневаюсь, что он это слышал, потому что летел с быстротой ракеты, а мотня штанов, доставшихся ему от кого-то из старших братьев, била его по пяткам.

Жаждущие искупаться все еще валили к Тисе, но на пароме, кроме Баронессы, никого не было. Карановцы считали, что доски парома утыканы гвоздями гуще, чем ложе факира. Но это было справедливо лишь отчасти. Гвозди, правда, там и сям торчали из прогнивших досок, а нередко случалось, что какая-нибудь из них проваливалась под ногой, но все же более клевого места, чем этот уже миллион лет пришвартованный к берегу паром, я просто не мог себе вообразить.

По железнодорожному мосту прогромыхал Tauern-экспресс, и мы не расслышали, что нам сказала Баронесса. Впрочем, это было и не бог весть как важно: она всегда говорила одно и то же. Сегодня, мол, разболелся маленький Эмилиан. Насморк, лежит в постели. Поэтому дорогая Шарлотта весь день возле него. Баронесса усмехнулась, заявив, что нынешний день похож на пудинг со смородиной. Вы его, конечно же, пробовали? Мы улыбнулись, а она снова повторила все об Эмилиане. Странно было слушать, что у человека, лежащего уже целый век под землей, был насморк, но Рашида сказала, что с такими мальчиками, как Эмилиан, возможны всякие чудеса.