Нада Габорович - Голосую за любовь

— Вот такие дела, Грета! — Я перевернул черепаху на спину, и она заболтала лапками. Затем втянула их под панцирь и сделала вид, будто уснула. Это был ее обычный трюк. Стоило ее перевернуть на живот, она или панически ковыляла в какое-нибудь укромное место, или снова вся съеживалась под панцирем. Панцирь? Господи боже! Разве не похож на нее мой отец, у которого защитным панцирем служит его крик? Его вечное: «Почему я всегда что-то должен? Все я один?» Панцирем для моей матери служило ее молчание. Панцирем Влады была его наглость и полное безразличие к доброй половине того, что происходит на этом свете. А в чем же заключалась моя самозащита, мой панцирь?

Я смотрел на Грету, и вдруг мне пришло в голову, что подавляющее большинство людей живет под панцирем. У каждого он свой, но все равно это панцирь — тяжелый или легкий, пестрый или не очень. Панцирь.

Теперь я знал, как начну роман. Первая сцена произойдет на Лепешке, возле фонтана — взбалмошного и капризного, как наш городской транспорт. Всюду на скамьях будет нежиться на солнце огромное множество черепах. Маленькие черепашки, тоже с панцирями на горбах, будут жаться к большим. Черепахи-пенсионеры собьются в кучу в сторонке, пересказывая друг другу городские новости. Потом начнется наводнение, черепахами овладеет паника, некоторые из них погибнут, но большинство останется в живых. По сути дела, черепахи — это такие существа, которых почти невозможно уничтожить.

Я попытался представить себе всех знакомых мне людей без их панциря, но мне это уже не удалось. Как и черепахи, люди без панциря были обречены на гибель.

— Знаешь, Рашида, я сделал открытие! — Я поплыл на середину реки, но течение сносило меня влево — Я открыл, что пол-Каранова живет под панцирем, как черепахи.

— Подумаешь, открыл Америку! Дурак ты!

Рашида набрала в легкие воздуху и нырнула. Я насчитал до двадцати, но она не появлялась. Она ныряла так, будто специально тренировалась для подводной охоты или готовилась к какому-нибудь чемпионату ныряльщиков. Тут я соперничать с ней не мог. Через шесть-семь секунд я уже задыхался и вылетал из воды, как пробка из пивной бутылки. И тем не менее подводный мир казался мне изумительным: сквозь слой коричневато-зеленой воды пробивались лучи солнца, мелькали рыбки или намокшие листья, а тишина была густой и прямо-таки осязаемой. Я чувствовал, как расслабляются все мышцы тела. Такие мгновения полного покоя можно было ощутить лишь в воде. Лежа на спине, я смотрел на желтый диск солнца, вертящего вокруг себя небо, и на берега, поросшие ивняком. Река не выпускала меня из своих объятий, словно пышная, теплая женщина в минуты любви.

Рашида нырнула метра на два, и вдруг я почувствовал, что она ухватилась за мою пятку.

— Я — акула, спасайся! — крикнула она, вынырнув на поверхность, и начала кусаться.

— Ты — чудо, Рашида!

Я припустил к берегу, но она перегнала меня.

— Сдавайся, или я сделаю из тебя салат! — прикрикнула она строго.

— Гвардия умирает, но не сдается! — ответил я.

Это была фраза из учебника по истории, кажется, так однажды сказал Наполеон. Я с удовольствием запоминал все, связанное с великим авантюристом, сумевшим покорить пол-Европы и потом вознести себя почти в святые. Может, эти слова ему и не принадлежали, но, по-моему, полностью соответствовали его духу.

— Гвардия сдалась! — Рашида вскочила мне на спину и погрузила в воду, а потом, как захлебнувшегося щенка, вытащила вверх. — Ну что ты таращишься, будто лягушка! — Она гримасничала, изображая мои вытаращенные от страха глаза. Потом мы долго дурили и, набрав в рот воды, выпускали ее вверх как фонтаны. В Тисе вода теплая и грязная, но водяные фонтаны зажигали разноцветную радугу. Рашида пыталась проплыть под этой радугой.

— А ну, попробуй и ты! Успеешь проплыть исполнятся все наши мечты! — убеждала она меня. — Захотим — и все Караново будет наше!

— Этого уж мне захочется в последнюю очередь! — улыбнулся я. Практически было невозможно проскочить под радугой, которую сам устроил, потому что, падая, вода мгновенно гасила ее.

Во всех мышцах я чувствовал приятную усталость. Меня переполняла нежность. Чистая кожа выглядела матовой, как драгоценный шелк. Не верилось, что со временем она станет такой же морщинистой и шершавой, как на шее у Греты! От жалости к самому себе у меня спазмом свело все внутренности.

Мимо нас проплывали берега, усеянные загорающими горожанами, а вода и воздух гудели от множества голосов и детского визга. Ниже по реке солдаты купали коней. Мокрые, сверкающие на солнце, с мощными крупами, те напоминали ковбойских коней из фильмов о Диком Западе, а может быть, были даже красивей.

— Как думаешь, Рашида, какой бы я был, если бы родился конем? — Я приблизился к ней, и теперь мы медленно плыли рядом, лениво взмахивая руками. Кожа на ее лице напоминала нежную шкурку первых персиков, а глаза на загоревшем лице казались еще светлее. Ресницы, брови и волосы были почти белыми, как на негативе. — Как думаешь, Рашида?

— Никак. Ты и так мой конь! Мой глупый, дорогой конь! — Она протянула руку и положила ее мне на затылок.

Я думал, что она снова захочет меня толкнуть в воду, но она только погладила, и было просто смешно и чудесно, как она это сделала. Вы понимаете, о чем я говорю. Так приласкать умела только мама. Но ласка Рашиды меня безумно взволновала, и я чуть не потерял сознание.

Берега по-прежнему плыли мимо, но нам теперь было не до них. Я касался губами ее шеи, щек, всего-всего. В этих поцелуях было больше света, солнца и воды, чем чего-либо иного. Я уверен, что запомню их на всю жизнь! Я не забуду их, даже лежа на два метра под землей, рассеянный в прах и пепел или превратившийся в перегной. Я не забуду ее губ, полузакрытых глаз и запаха прогретой солнцем кожи.

— Поплыли к берегу, Рашида! — предложил я, но она только покачала головой. Под водой я ощущал прикосновение ее ног и маленького твердого персика у меня на плече. — Мне что-то холодно, Рашида! — говорил я, не глядя на нее, но все равно понимая, что она отрицательно вертит головой.

— Я не хочу того, чего ты хочешь, — твердо сказала она и снова принялась нырять. В те секунды, когда она выплывала на поверхность, чтобы набрать воздуха, я, как и тогда на переезде, пытался ей объяснить, что она не знает, чего я хочу, но Рашиду нельзя было заставить что-нибудь сделать против воли.

Я уже был синий как слива, когда мы наконец коснулись ступнями твердой земли, где-то километрах в двух от Каранова.

На этой песчаной косе, кроме нас, не было ни души, а песок жег, словно только что вынутый из печи хлеб. Мы легли на спину и смотрели в небо. Оно было прозрачно и лишь в самой вышине пестрело легкими облачками, похожими на водную рябь, какая бывает на утренней заре. Белесая, едва различимая, из-за горизонта выползла луна. У меня было странное ощущение отрешенности от всего мира, и возникла мысль, что где-то далеко, бог весть где, кто-то так же одинок, как я.